Владислав тяжело шёл позади всех. Кусты шиповника цеплялись за полы шинели, голые ветки берёз загораживали тропинку, брызгали в лицо холодной дождевой водой. Спереди негромко доносились голоса:

– Милюхин, вы куда дальше?

Баритону Гузеева отвечал уверенный молодой басок:

– Домой. Пережду в имении, пока это чехарда не закончится.

Краевский шёл где-то впереди, – сиплый, отхаркивающийся голос его доносился невнятно:

– Не время выжидать… порядок надо наводить.

– Да, об этом стоит подумать.

И снова – Гузеев:

– А я даже думать не буду, – если слухи о том, что Дон поднялся против большевиков, оправдаются, – еду на Дон. Вы как думаете, Владислав Андреевич?.. Господа, постойте, мы слишком разогнались, Владислав Андреевич отстал, надо учитывать его состояние.

– Ничего, доплетусь как-нибудь, – отозвался Владислав. – А насчёт Дона – самое верное решение.

Минут через десять они вышли на прифронтовую дорогу, превращённую дождями в сплошную топь. Всюду блестел отражённый лужами лунный свет, слегка подёрнутый ветром, будто бегущим пауком-водомером. Даже по обочинам и в объезд по полю блестели залитые водой, иссекающие друг друга колеи. Вязли по самое днище брошенные телеги, угловато торчали из луж зарядные ящики. Облитые жижей мёртвые лошади, напоминали вылепленные из грязи опрокинутые набок чучела.

У большого солдатского кладбища, густо утыканного однообразными берёзовыми крестами, остановились. Сняли фуражки, перекрестились и дальше пошли молча, поскальзываясь и с трудом вырывая сапоги из чмокающей взасос грязи.

Глава 20

Вся Россия куда-то ехала. Тамбуры вагонов, проходы, туалеты – всё забито до отказа. А ещё на крышах! На буферах паровозов! На всё готовы, лишь бы ехать. Но поезда еле ползут, сутками стоят на узловых станциях, образуя немыслимые по прежним временам скопления составов. Не хватает паровозов, нет угля.

На станциях и полустанках – несмолкающий круглосуточный митинг. Пары́ морозного дыхания туманом висят над морем серых солдатских папах, штыки качаются, как встревоженная волной прибрежная осока. Крики, гул, пальба. Звон стёкол. Поспешные расстрелы прямо у закопченного паровоза или у вокзальной стены.

Кто порешительней – добился своего: машинисты под дулами винтовок гонят к их обезглавленным составам паровозы. Состав трогается, солдаты виснут на поручнях, кого-то втягивают в окно. Гражданских под свист и улюлюканье скидывают с поезда головой в толпу… Солдатам места не хватает, а они прут без зазрения совести.

На перегонах составы волочились по версте в час. Нетерпеливые пассажиры выкидывали в окно вещмешок, спрыгивали с поезда, пешком доходили до следующей станции, где попадали в знакомую обстановку, будто и не уезжали никуда: вопли, мат, обезображенные криком рты. Сколько глазом можно достать – дымы костров, замызганные шинели, штыки в штормящем море серых папах.

Владислав Резанцев и Виктор Гузеев пробирались на Дон. Документы, сделанные в Петрограде через старых знакомых, не вызывали сомнений. Над внешним видом тоже поработано немало: недельная щетина, наглые газетные самокрутки в зубах, небрежно распахнутые шинели. И всё же были в пути несколько неприятных моментов, когда неосторожно сорвавшееся с языка интеллигентское слово рождало у едущих в вагоне солдат подозрения. А жизнь офицера в этих поездах гроша не стоила. Только находчивость и знание солдатских повадок спасали от разоблачения.

За несколько дней, проведённых в поезде, уже не представлялось, что где-то есть тишина, свежий воздух, человеческие слова, – казалось, даже в бесконечных снежных полях за окном стоит всё тот же сотканный из мата людской гам, густо укутанный тошнотворными запахами пота и махорки.

Даже в короткие периоды относительного ночного затишья, когда сочащийся в щели сквозняк чуть-чуть продувал вагон, откуда-то из тёмного угла доносилось злобное бубнение жалующегося на жизнь солдата, и кошачьими изгибами тянулись в лунном свете нити удушливого махорочного дыма.

Уже не чаяли добраться, когда наконец замелькали железные конструкции моста и потянулся знакомый с детства пригород. На вокзале с облегчением покинули осточертевший вагон, пошли к Кривой Балке.

Морозные сумерки сузили каменные коридоры улиц. Над черепичными крышами, над чёрными пеньками печных труб густо синело небо. Под ногами хрустело битое стекло.

Подсиненные лунным светом стены домов шелестели на ветру обрывками газет, воззваний, указов. Начиная с февраля, вся история русской революции шуршала на этих стенах: оборванная, потемневшая от дождей. А поверх всей этой истории на серой обёрточной бумаге основательно наклеены декреты новой власти: ошеломляющие, беспощадные, перечёркивающие основы старой жизни.

Ветер свистел в обледенелых водосточных трубах, рвал со стен лохмотья бумаги, старая жизнь катилась обрывками по булыжным мостовым.

Путь лежал тем же маршрутом, каким зимой четырнадцатого года Владислав сопровождал подвернувшую ногу Арину. Забытая, далёкая жизнь…

Звуки вальса, обнажённые женские плечи в ярком свете хрустальных люстр. Уютный треск камина, красный отблеск пламени на шершавых страницах Пушкина. Лёгкая грусть ни о чём.

В той жизни даже любовные муки казались сладкими.

И что осталось?!

Околевшая лошадь, вмёрзшая в снег как раз в том месте, где в былые времена заливали каток и блестел медью труб и форменных пуговиц военный оркестр.

Памятник Александру Второму, наглухо заколоченный досками так, что видна только облитая известью голова.

Костры на углах загаженных перекрёстков.

Красногвардейские патрули, длинные чёрные тени которых то растягиваются на всю длину улицы, то ломаются в углу у мятой водосточной трубы, взбираются на стену, доставая концом штыка до окон третьего этажа.

Сердце Владислава жалось от тоски. Ещё один квартал, а там – поворот налево, заснеженные каштаны вдоль дороги, большой дом, где в своём кабинете разбирает госпитальные бумаги Арина.

Зачем он шёл к ней? Сам не знал. Встретит холодом больших синих глаз – строгая, неприступная.

До госпиталя добрались к ночи. Ворота были уже закрыты, во дворе сатанели злые кобели, бросались передними лапами на калитку. Чтобы не вызвать подозрений, попросили сторожа позвать Анюту: солдаты к барыне – слишком неправдоподобно. Анюта сразу узнала, засуетилась, сама загнала кобелей в дневной вольер.

Торопливо повела гостей на второй этаж, шёпотом приговаривая:

– В госпитале полно солдат, узнают, что вы офицеры, неприятностей не оберёмся.

Уже в коридоре второго этажа всё знающая, всё понимающая Анюта, показала Владиславу направо: «Идите, она у себя», и увела Гузеева в другую сторону: «Ольга Васильевна в палатах, я позову».

Владислав застегнул шинель, снял солдатскую папаху, прислонил кулак костяшками пальцев к масленисто лоснящейся белой двери кабинета. Опустил голову и через секунду отнял от двери нерешительно зависшую руку, досадливо провёл ладонью по недельной щетине, по коротко стриженной голове.

И вдруг – лёгкие шаги! Владислав даже отпрянуть не успел, – дверь распахнулась, Арина с ходу ткнулась ему в грудь, испуганно отпрянула, прислонила ладонь к сердцу. Секунду смотрели друг на друга через порог, широко раскрытыми, неподвижными глазами.

Мужским

1 ... 20 21 22 23 24 25 26 27 28 ... 61

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Синеет парус - Сергей Александрович Кишларь бесплатно.

Похожие на Синеет парус - Сергей Александрович Кишларь книги

Последний юности аккорд - Артур Болен - Короткие любовные романы / Русская классическая проза
Вокзал, перрон. Елка с баранками - Сергей Семенович Монастырский - Русская классическая проза
За чертой милосердия. Цена человеку - Дмитрий Яковлевич Гусаров - Русская классическая проза
Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев - Русская классическая проза
Глиняный дом в уездном саду - Андрей Платонов - Русская классическая проза
Пастушка королевского двора - Евгений Маурин - Русская классическая проза
Том 4. Сорные травы - Аркадий Аверченко - Русская классическая проза
Том 4. Произведения 1914-1931 - Иван Бунин - Русская классическая проза
В снегу - Александр Грин - Рассказы / Русская классическая проза
Когда-то там были волки - Шарлотта Макконахи - Русская классическая проза

Оставить комментарий