Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поднялся с корточек. Пуская дым и кивая подбородком в сторону девушки, рассказывал:
– В марте назначили меня комиссаром Временного правительства. Время было под стать нынешнему, – комиссариат толпами осаждали. Свободу-то народ по-разному понимает: одним – да здравствует матушка-анархия! Грабь, воруй. Другие кидаются в противоположность: просят разрешения на любую мелочь, даже на то, что и при старой-то власти было дозволено. Считают, раз новая власть, то должна любую мелочь регулировать: супружеские измены, соседские склоки.
Один раз бабы толпой меня окружили, воинственные такие, со скалками. Мужичка пьяного силком притащили и мне его – под ноги: суди, мол, на то ты и власть. Пьёт беспробудно, жену избивает, на всю округу буянит. А у меня дел невпроворот. Вижу – у бабоньки одной лицо знакомое, ну я, недолго думая, назначаю её своим уполномоченным. Мандат ей якобы выписываю: галиматью какую-то на клочке бумаги написал – на, мол, разбирайся, все права тебе, только отвяжитесь, работать дайте.
Думаю, – побузят мои бабоньки, а назавтра забудут. Не тут-то было: на другой день приходит начальник охраны, – взъерошенный, шапка сбита набекрень, пуговицы оборваны. Делегация баб, говорит, рвётся в комиссариат, сил нет сладить. Вышел я – ахнул: моя бабонька человек пять арестованных привела и все мужики. А сама решительная такая: ноздри раздувает и наган у неё в руке. Помнишь, Люба?..
Вот так мы с ней и встретились. Она тогда в госпитале санитаркой работала. Для начала определил я её в женский комитет. Поначалу, тушевалась наша Люба, а потом, смотрю, начинает в ней хватка появляться. Стал поручения посложнее ей давать.
Один раз оказалась она со мной в переделке, – дезертиров мы тогда разгоняли. Попёрли они на меня озверелой толпой. Мужики опешили, а Люба, хоть стрелять не умела, револьвер у кого-то выхватила, да как начала палить, чуть меня самого не задела. Убить, конечно, никого не убила, но шума наделала, тем жизнь мне и спасла…
Бойцовский характер у девки. Стрелять её научил. В этом деле она способная оказалась, – садит пули одна в другую, видно, это от природы у неё. А ещё дар оратора в ней открылся. Грамоты, конечно, у неё маловато, но словом зажигать умеет – уж если говорит, то от души.
Люба краснела от похвал, не зная, куда девать руки: поправляла на боку глянцевито блестящую кобуру, смущённо отдёргивала ладонь от голого затылка. Недавно она постриглась в кружок, а рука по привычке всё ещё искала на шее косу.
– Ну а потом, как восстание большевиков в июле подавили, меня с поста и попросили. Я ведь ещё с февраля к Советам склонялся. У всех двоевластие, а у меня полное взаимопонимание. Не нравилось это моим временным комиссарам, вот и попросили меня. Зато в Совете приняли с распростёртыми объятиями, а теперь вот председателем избрали. Любу с собой взял, и с тех пор не смотрю, что баба, самые ответственные дела поручаю ей.
От стола поднялся член городского Совета, бывший студент Титаренко. Прошёл через кабинет, протянул Бездольному бумагу:
– Всё! В этой редакции одобрили единогласно.
Бездольный, читая бумагу, одобрительно качал головой:
– Так… Хорошо… А это, что за слово у тебя? Так… Годится! – Вернул бумагу. – Отдайте в ремингтонную. Подпишу, и сразу в типографию. – Обернулся к Максиму, взял его за рукав шинели. – Теперь о деле! У нас на железнодорожной станции сплошная анархия. Начальник станции убит, солдаты там теперь сами распоряжаются по своему усмотрению. Угля нет. На топку для паровозов разобрали все деревянные сараи в округе, даже кресты с кладбища растащили. Эшелоны до края города растянулись. Хотел было матроса к ним послать, да, пожалуй, своего солдата они скорее послушают. Люба с тобой поедет, увидишь её в деле. Ты при оружии?
– Винтарь твои орлы у входа забрали.
– Ну-ка, идём. С винтовкой теперь тебе несподручно. Будут у тебя красногвардейцы с винтовками и штыками, а ты вооружайся этим, – вынул из сейфа маузер в деревянном лакированном футляре. – Подарок тебе.
Через полчаса ощетиненный штыками грузовик покатил к зданию вокзала. Заледенелый снег хрустел под колёсами, как ореховая скорлупа. Любка сидела в кабине, Максим лихо стоял на подножке, ветер развевал полы его шинели.
– Ну что, Люба? Чувствуешь ветер революции? – склоняясь, кричал он через разбитое окно в кабину. – Вот оно, её дыхание!
Люба строго кивала головой, мол, чувствую, хмурила брови. Сердце её лихорадочно билось в груди – то ли от предчувствия опасности, то ли от присутствия Максима.
Здание вокзала встретило выбитыми окнами, хрустящим под ногами стеклом, вмёрзшей в снег тряпкой, бывшей некогда флагом Российской империи. На привокзальной площади было относительное затишье, – мелькали редкие фигуры в серых шинелях, горело несколько костров, зато на перроне шумел многолюдный стихийный митинг.
В углах гулкого вокзального зала спали вповалку солдаты. Максим взглядом бывалого фронтовика оценил обстановку, приказал красногвардейцам установить в окнах пулемёты. Став в проёме ведущей на перрон двери, Люба поправила ремень.
– Пойду, помитингую.
– Погоди. Я с этой братией знаю, как разговаривать.
– Тебя не послушают, а митингующая баба им в диковинку. Не угомоняться – припугни пулемётами.
На загаженном перроне ругались, курили, зло плевали. Какой-то солдат, по пояс возвышаясь над толпой, злобно дышал морозным паром:
– Третий день стоим!.. Эт-та как панимать?! Новая власть буржуям продалась?
Люба втёрлась в толпу, решительно заработала локтями.
– Ну-ка расступись… Пропусти…
Протолкалась до гнилой бочки, которая когда-то стояла под водостоком, а теперь, перевёрнутая вверх дном, служила в качестве трибуны.
– Дайте слово!
Вокруг неё удивлённо загалдели.
– О-па!..
– Баба!
– Ишь ты, – с наганом!
– Эй, Маруся…
Засвистели, заулюлюкали. Перед самой бочкой загородили дорогу. Люба твёрдо усвоила: с солдатнёй чем наглее себя ведёшь, тем лучше. Чем больше удивления в их озлобленных глазах, тем легче с ними сладить. Она двинула плечом какого-то солдата и так завернула матом, что перед ней удивлённо расступились.
Двумя руками она за полу шинели стащила оратора с бочки, – бедняга спиной повалился на руки ошарашенной толпы. Люба пихнула локтём молодого солдатика, удивлённо выпучившего на неё глаза.
– Ну-ка подсоби.
Опёрлась о безропотно подставленное плечо, забралась на бочку. Оглядела колышущееся море серых папах и фуражек, задранные к ней лиловые от мороза небритые лица, белые пары́ озлобленного дыхания. Уроки товарища Бездольного не прошли даром: кто умеет держать паузу, может рассчитывать на внимание толпы.
Сработало. Угомонились, смотрели со всех сторон на стоящую на бочке бабу, вскоре дышать забыли. Только тогда Люба закричала на весь перрон:
– Товарищи солдаты, взываю к вашему сознанию! Проклятый царизм сделал из вас пушечное мясо, а теперь буржуазия пытается сделать из вас
- Последний юности аккорд - Артур Болен - Короткие любовные романы / Русская классическая проза
- Вокзал, перрон. Елка с баранками - Сергей Семенович Монастырский - Русская классическая проза
- За чертой милосердия. Цена человеку - Дмитрий Яковлевич Гусаров - Русская классическая проза
- Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев - Русская классическая проза
- Глиняный дом в уездном саду - Андрей Платонов - Русская классическая проза
- Пастушка королевского двора - Евгений Маурин - Русская классическая проза
- Том 4. Сорные травы - Аркадий Аверченко - Русская классическая проза
- Том 4. Произведения 1914-1931 - Иван Бунин - Русская классическая проза
- В снегу - Александр Грин - Рассказы / Русская классическая проза
- Когда-то там были волки - Шарлотта Макконахи - Русская классическая проза