во время перехода? А может, трискелион защищает не душу, а, наоборот, — от неё?..
Он пронзительно посмотрел на оперативника.
— Защитить мир от плохого человека? — Ромбов задумался. Это полностью переворачивало сложившуюся картину. — Но человек мёртв…
— Это если вы не верите в существование жизни после смерти. А если телесное умирание всего лишь этап большого пути? Именно так, во всяком случае, считает большинство земных культур. Кельты, например, верили, что душа человека может вернуться, если у неё есть проводник. Друиды могли быть проводниками, а могли, наоборот, запечатать вход.
— То есть могила в данном случае — это ворота между миром жизни и смерти и трискелион закрывает эти ворота, чтобы никто не пострадал? Такой ритуальный смысл?
— Всё может быть, — простодушно согласился Зелёнкин.
Непонятно было, верит ли он сам в то, что говорит. В странствия душ и в силу трискелиона. Но Ромбов не спросил об этом. Как-то сама собой грохнула мысленная вспышка:
— Получается, тот, кто оставил знак, считал умершего плохим человеком, от души которого надо защищать живых?.. А если это целая группа людей, то, возможно, он питал отвращение к их культуре или религии, а, возможно, был знаком с кем-то из них лично и даже враждовал.
— Я уже не очень понимаю, о чём речь. У вас есть ещё вопросы? — скупо поинтересовался Зелёнкин. — У меня работа. И ученица ждёт.
Ромбов почувствовал себя школьником, решившим задачку по математике, к которому учитель, добившись правильного ответа, моментально потерял интерес. Он обратился к Юле:
— Я вас отвлёк?
— Меня — нет, — Юля весело тряхнула головой.
Ромбов рассмотрел её подробнее: ей шёл новый образ без вызывающей одежды.
— Надеюсь, вы не сказали ничего секретного? А то, может, возьмёте меня в программу по защите свидетелей, на всякий случай?
С Ромбовым никто никогда так не говорил. Он смутился:
— Ничего такого…
Зелёнкину ужасно не понравилась Юлина заинтересованность:
— Всё, вы нас отпускаете? — с несвойственной ему резкостью попытался он выпутаться из беседы.
— Вы же не на допросе, — кивнул Ромбов. — Скажите мне ещё последнее. Чёрная полоса — просто ровная чёрная полоса — что может означать?
Сердце Николая Ивановича обернулось подстреленным лебедем и рухнуло в тёмный омут плохого предчувствия.
— Часть зебры, — с неявной издёвкой ответил он.
— А с точки зрения оккультного значения? Вам ничего не приходит в голову?
— Не знаю. Нет. Мне пора уже, — он встал и захлопнул книгу, чтобы показать, что разговор окончен.
— Спасибо за время, — Ромбов понял, что большего не выжмет.
По привычке фиксировать всё вокруг прочитал вслух название книги:
— «Записки о Галльской войне».
Через лунку во льду сознания, под которым плавала в его голове самая разная информация, как огромная рыбья стая, он вытащил имя Цезаря и одну из сотен латинских поговорок, что заставляли учить на первом курсе академии:
— Alea jacta est.
— Что это значит? — поинтересовалась Юля, которая тоже начинала собираться и как раз застёгивала блестящие босоножки.
— Жребий брошен, — нехотя перевёл Зелёнкин.
<…>
19. Дашенька
— Ладно, спасибо.
Бросай скорее трубку!
О предательницы!
Разве можно им верить? А я-то, балда, балда! Зачем полез? Хожено уже этими тропами. Ничего нового. Ева всё тянется и тянется к запретному плоду, хоть кол на голове теши. Миллион раз лиши её рая, и света, и безмятежности, а она всё будет болтать со змеями. Потому что сама змея. Ух, женщины!
А мы-то тоже — хороши! Они хвост распустят, глазками нефритовыми блеснут, и мы уж готовы смести весь мир и на золотом совочке им подать. Иаков горбатился четырнадцать лет за Рахиль… Менелай десять лет стоял у троянских стен в поисках справедливости… А великий поэт схлопотал пулю в живот из-за всех этих финтифлюшек! Вот и нечего было сочинять про женские ножки! До чего они его довели? Такие ножки не по лугам порхают, а по лаве раскалённой. Ходят и здравствуют вполне. Потому что геенна огненная — это и есть их природная стихия, помяни моё слово.
<…>
Вот и она, тьма и похоть, уехала с ним. А я-то уж напридумывал себе, как мы будем счастливы: возьмём ребёночка, поселимся у меня. Я бы учил их: её — понемногу, а ребёночка — особенно. Она бы варила манную кашу по утрам нашей дочке, а я рассказывал им восточные сказки, и даже тёмной холодной зимой, которая возится за окном, всем было бы так весело и хорошо, что охотно выбирались бы из-под пуховых одеял и рано-рано встречались на кухне.
Но ей всё можно простить хоть темнота она и предательница потому что она бархатец и сахарный мёд и огонь обжигающий без которого не проживёшь но нельзя простить ничего женщинам из опеки аспидным тёткам которые не слышат о ребёночке которые не разрешают их всех надо сослать на каторгу чтобы ходили в цепях и таскали мешки с углем и чтоб лёгкие их становились день ото дня непригоднее и скукоживались как их души
ну если нам аспиды не дают ребёночков не позволяют то мы их сами продолжим добывать из брошенных малюток из тех до кого ни одна государственная машина не дотянется к тому же есть уже новенькая на примете признайся что тебе она понравилась тем что лоб высокий и волевой и брошка со стрекозой сразу видно что сама стрекоза и разговаривала во сне уверенно и взросло эта не будет гарцевать и легкомысличать я слышу тебя да внешность обманчива и были у нас уже дети которые разонравились а эта гарантирую тебе не разонравится не зря же мы о ней думаем с мая когда нашли её но если ты настаиваешь мы её сразу домой приглашать не будем мы с ней сначала побеседуем обстоятельно и разузнаем о её намерениях и характере может она ещё сама не захочет хотя кто на её месте откажется ведь
<…>
так что не сомневайся не откажется главное чтобы она нам понравилась но она нам уже нравится как хорошо что сейчас жаркий и пустой август что никаких студентиков к нам не сунется и никому мы ничего не должны только сами себе труд по некрополистике который мы забросили из-за юли-предательницы но ничего-ничего скоро вернёмся к нему и поэтому можно уехать из города никто не заметит оповещать не будем
