твердившего, что прозе требуются мысли и мысли, а поэзия слегка глуповата… Конечно, если считать «Буря мглою небо кроет» чуть-чуть глуповатым, то что же остается многим нашим современникам?

Опять же. Хочется надеяться и на рост объективности в критике. Пытаешься представить себе, что взойдут и другие имена, не столь обласканные урби эт орби. Вспомнят о тех, кому, в силу объективных причин, не уделили своевременно должного (и заслуженного) внимания. Таким, например, как недооцененный, великолепный романист Б. Балтер, как ранняя Петрушевская, как отличные романы И. Грековой, как поздний — и очень-очень занятный Каверин, да и многое, многое другое, как, например, дневники Евг. Шварца, как лагерная проза Евг. Гинзбург, Т. Петкевич, как поздние повести В. Гроссмана, да мало ли что еще высокомерно посчитано было малозначительным в недавние сравнительно времена… Связать все со всем; увидеть начала и концы; заглянуть, быть может, в завтрашний день — вот истинные, а не мишурные хлопоты критики, если она и впрямь печется о будущем родной литературы.

И еще. Надо крепко любить нашу литературу — заслужила она это, и одна эта любовь без всяких внеделовых примесей должна толкать вперед — и прозу, и критику. Только любовь! А не сиюминутные соображения моды ли, внутрилитературных отношений, принятых в данном сезоне идей, — нет, нет! И хорошо бы, как мечталось на заре туманной юности, вдруг взять да и поверить в это.

Рецензии

«Незабвенный Мишуня»[9]

Первое, что бросается в глаза при чтении Карабчиевского, — это почти детское стремление протаранить предмет изучения. До донышка. Чтобы понять. Разглядеть. Оценить — во всех измерениях одинаково четко, не наспех, не в общих чертах. И — любовь. Иначе ведь не назвать то чувство, которое подвигло его написать «Воскресение Маяковского». Вот уж кто омыл хрестоматийный глянец с лучшего и талантливейшего! И, обличая, воскресил, извлек образ поэта из-под груд литературоведческого лома.

Книга о Маяковском трудно определима по жанру, но «Незабвенный Мишуня» — просто повесть. Уже название неоднозначно. Это и надпись на могильном камне (незабвенному…), это и пародия на нее (незабвенному — но не мужу, не отцу, а — Мишуне), это и далекая перекличка с Ивлином Во, это и сочувственное вторение вздоху вдовы, это и собственные детские воспоминания. Мишуня не был ни героем, ни светочем ума, ни даже тем, что принято называть скромным незаметным тружеником. И скромным он не был, и тружеником не стал. Он был лодырь, и враль, и выпивоха, и грубиян. Но! — и мальчик, от чьего лица писана повесть, и затурканная жена, и многочисленные женщины, любившие Мишуню, — они его не забыли. Почему? Потому, отвечает нам повесть, что бессмертно драгоценное вещество жизни, сверкнувшее в этой горсточке праха.

По своей художнической природе Карабчиевский — традиционалист. Он очень современен по решительности суждений, но откровенно человечен. При всей своей саркастичности, при отточенности характеристик он не стыдится взволнованности, не боится быть опечаленным или растерянным, не подменяет разрушением все прочее. Словом, не может быть отнесен к «другой литературе» с ее назойливым стремлением, разложив мир на составные, не соединить их, а так и оставить. Карабчиевскому дорог человек, пусть хоть и Мишуня, с его вздорностью, враньем и наивной, здоровой чувственностью. Ведь он один был, такой Мишуня, он неповторим! А Карабчиевский и Маяковскому не прощает отсутствие нежности к человеку, с обидой не прощает, с болью сердечной. Потому что сам-то он любил Маяковского — великого. И Мишуню — не великого. И Александра Зильбера — просто Зильбера.

При своей кажущейся тихости повесть не нейтральна, она для одних — победа самых светлых сил в искусстве, а для других враждебна или вовсе недопустима. Но бог с ними, с другими! Для читателя встреча с писателем Карабчиевским — это удача, и радость, и обретение.

[Сергей Довлатов][10]

Довлатов был ленинградским литературным мальчиком. Его вытолкали в эмиграцию, и он вернулся оттуда посмертно — писателем. Его проза то ли прикидывается мемуарами, то ли впрямь автобиографична. Гадать не стоит. Секрет в том, что в этих чужих мемуарах узнаешь себя — до того похоже. «Чемодан» — это сборник новелл о вещах, привезенных из Союза. Они нажиты за всю предыдущую жизнь — барахло, которое и не пригодилось: ведь чемодан не раскрывали ни разу! Немного удалось вывезти. Нет, много: пишется-то только о родине, где жилось вот как несладко, а другой судьбы уже не будет. Этим острым чувством — что жизнь обрублена — проникнуто все, написанное Довлатовым.

Писатель касается до всего одними кончиками пальцев, без нажима, он наперед защищен от недоброжелателей тем, с какой щедростью выставляет на первый план свои промахи. Зато уж и чужих не пропустит! Но резкий абрис карикатуры двоится: за ним проложена дрожащая тень спутницы-жалости. Этот остроумец, этот любитель изящного вовсе не лишен сострадания. Да и как не сострадать! Ведь все они: экскурсоводши из пушкинского заповедника, знакомые по университету, родственник — все это люди, засаженные в невидимую клетку. Они, со всех сторон ограниченные запретами, не хозяева сами себе. Им ничего нельзя. А что можно? Ну вот — пить… Это хоть и не поощряется, но и не запрещается, это ведь издавна форма духовной жизни (нежизни) в России. Немножко фарцевать. Немножко подворовывать. Но только — не дай Господи! — не заводить собственного мнения, не идти поперек тому убогому начальству, которое тебе по твоему чину положено. И вот у тебя на глазах прозрачные, легкие рассказы складываются в книгу о людях, от которых было закрыто, зачем они созданы и кем они могли бы стать. Довлатов притворяется, будто всего лишь шутя-играя воссоздает разрозненные эпизоды из жизни непутевого молодого человека. Так, финские носки, так, куртка с продранными локтями — пустяки. Чехов когда-то предложил написать рассказ о чем угодно — ну вот хоть об этой чернильнице. Довлатов воплощает его предложение. И пустяк оживает. Довлатов делает вид, будто не сентиментален и ни о чем не жалеет. Но жизнь прошла — и не прошла вовсе, а ее отобрали, увели, уперли, как финские носки. И спросить не с кого.

[Александр Кушнер][11]

Литературоведы ощупывают художественное произведение с уважением и тайным недоброжелательством — снаружи. Проникнуть внутрь им не дано. Не дано потому, что поэт и ученый-филолог существуют в разных плоскостях. Можно сосчитать ударные и неударные слоги в лирической поэме, можно составить частотный словарь — да разве ж это поможет написать «Буря мглою небо кроет»? Поэт уносит свою

1 ... 23 24 25 26 27 28 29 30 31 ... 91

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова бесплатно.

Похожие на «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова книги

Говорит Ленинград - Ольга Берггольц - Поэзия
Стихи - Станислав Куняев - Поэзия
Стихотворения - Семен Надсон - Поэзия
Избранные эссе 1960-70-х годов - Сьюзен Зонтаг - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 07 - Александр Беляев - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 06 - Александр Беляев - Публицистика
Время Бояна - Лидия Сычёва - Публицистика
Стихотворения - Вера Лурье - Поэзия
Первая книга автора - Андрей Георгиевич Битов - Русская классическая проза
Русские символисты - Валерий Брюсов - Критика

Оставить комментарий