полежал, покатался от боли в мочевом пузыре, ну с кем не бывало? Ну полупили урки, так что ж: он ведь вцепился в руку избивавшего, расцепить не могли? Подумаешь — то ли еще бывает! И таким ли уж сломленным вернулся Мойше в родной город, не есть ли его молчаливый отказ от минимальных житейских благ вполне осознанное сопротивление? Бунт против таких законов бытия, где приходится платить за угол, за кусок хлеба, за ломоть социума — каждодневным унижением?

Нет, если б повесть Фридберга остановилась на страданиях Мойше-еврея, она была бы просто еще одной повестью про это. А Фридберг написал про другое: про то, как человек, от природы не наделенный ничем особенным, ни особым мужеством, ни особым интеллектом, ни даже вдающимся гражданским сознанием, отстаивает свое достоинство. Потому что это единственное имущество господина Мойше, единственное, чего у него не отнять. Все отобрали: и юную любовь, раздавленную бытом, и возможность работать там, где хочется, и родных, и жилье. И надежду. А вот понятие о себе как о Человеке — этого отнять не смогли. Не то чтоб он гордился своей неуступчивостью — этого и в помине нет. Не то чтоб хотя бы оборачивался на пройденный путь и озирал его с приятным чувством морального удовлетворения, — нет. Не такой он, Мойше, он вообще человек скромный, его мало интересует собственное место за столом Вечности. Но едва лишь ставили его перед выбором — направо или налево, как он выбирал мгновенно, не обдумывая, не сомневаясь. Настучать на приятеля? Невозможно. Хотя он и не приятель вовсе, он почти незнакомец, но — нельзя. Пойти на посулы былого однокашника, получить из рук власти теплое местечко, всего лишь тихо, сокровенно стучать? Невозможно. На суде его обвиняют в том, чего заведомо и быть не могло, — он остается безучастен: что будет, то и будет, тут он бессилен изменить хоть что-то. И когда загибается на бесконечном пути в лагерь, то тоже молчит. Ну, значит, такая доля. Все мучаются, и он со всеми. Но когда блатняга берет за глотку — вот тут нет, тут — извините. Пусть лучше убьет, но Мойше ему не поддастся. Потому что тут есть выбор. И едва предстоит выбирать, Мойше выбирает не то, что полегче, а то, что заложено в генах: то, что честнее. И это его беда, не вина, что ему выпало за честность платить как за подвиг. За простую честность. Но она одна ему дорога, дороже всего прочего, чего его уже лишили.

И вот он опускается добровольно на самое дно советской жизни. Он не желает больше кланяться. И остается нищим. Совсем нищим: без квартиры, без работы, без социального статуса. Потому что он как бы не существует без этих двух составляющих. И Мойше оставляет все свои желания по ту сторону. Он обменивает их на полную свободу — свободу быть голодным, сирым, холодным. Но не кланяться отныне ради того, что ему положено от природы и по закону. Можно больше не унижаться! И Мойше снова выбрал. Голодным и холодным, без крова и вне закона — но не униженным. А то ведь что ему предстояло: как всякому вернувшемуся, доказывать свое право на жилплощадь. И как еврею — доказывать свое право на работу. А право начальника — неписаное, но осуществляемое! — на работу не брать, потому что возьмет да и уедет Мойше в свой Израиль, а ему, начальнику, — нахлобучка. Да пропади он пропадом! Еще из-за жида — нахлобучку! Нет, у нас нет места. И как еврею доказывать свое право переписываться с родственниками. И как еврею доказывать свое право работать в возможном «ящике» — раз такая специальность. Но в «ящик» лучше и не соваться. Лучше и не начинать хождения по райсоветам и исполкомам за жильем, все равно не дадут, зато наиздеваются вдоволь. Наиздеваются втройне: как над советским бесправным человеком вообще, как над вчерашним лагерником, — тоже, разумеется, бесправным, и как над евреем — бесправным, так сказать, по определению… Так вот Мойше, тихо, беззвучно, ни для кого не заметно говорит свое бесповоротное «нет». Так он бунтует. Бунтует против своего бесправия, становится бомжом, кладбищенским нищим, даже от имени своего отказывается — только чтоб не подвергаться снова и снова тотальному государственному унижению… И выигрывает! Грустно, горько такое освобождение, писал когда-то критик, да ведь оно зато — избрано свободно! Отказ участвовать в тараканьих бегах за жизненными благами — это позиция. Она делает Мойше маргиналом, да разве же впервые маргинал — не по неспособности, а из гордости?

…У нас героем становится любой. Государство наше настоятельно и безотрывно требовало от нас героизма. Никакие виды жизнедеятельности: ни любовь, ни материнство, ни семейные радости, ни творчество, ни, уж разумеется, религия — не поощрялись. Только одним должен был жить советский человек: любовью к Отечеству. И работой, работой, работой на благо (или — якобы на благо) этого Отечества. Только тут признавались героические усилия, только тут ковались подвиги. И создавались легенды. О несчастных, брошенных на произвол судьбы в немецких мундирах мальчиках и девочках из Краснодона, о неопытной школьнице Зое, о беспризорнике Саше Матросове, да мало ли о ком еще трубила пресса и снимались фильмы, писались оды и романы, так мало отражавшие реальность? Потом наступил черед новых героев, и ими, наследуя Чкалову и Ляпидевскому, героям тридцатых, стали космонавты, поднявшие престиж Союза Советских республик на пик высоты. Выше он уже не поднимался.

А Мойше… Невидимые миру слезы, неведомые подвиги… Да для кого? Только ради одного: ради сохранения чистой совести. Отпустить, выпихнуть родных из Союза — хоть так, путем расставания, добившись для них другой судьбы. Сесть на скамью подсудимых, чтобы не согласиться стать доносчиком. И отказаться от всего ради свободы. Немало! Не всякий это сумеет. Так что тихий и кроткий Мойше, если внимательно приглядеться к нему, не такой уж антигерой. Он — один из нас. Нам ведь тоже приходится решать свои проблемы вдали от софитов и фанфар, наедине с собой, и часто ли они, эти наши решения, бывают оценены по заслугам? Но Мойше — вовсе не стоически настроенный древний римлянин, и кладбищенский нищий Чинарик радуется от души, когда его сажают за поминальный стол, да еще поближе к хозяйке… Правда, он оставил свое имя там же, где и обывательские жизненные блага, но и Чинарик (так его зовут кладбищенские забулдыги, мало похожие на могильщиков из «Гамлета») тоже имеет свои амбиции, — нет, писатель упорен в своем решении не идеализировать

1 ... 27 28 29 30 31 32 33 34 35 ... 91

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова бесплатно.

Похожие на «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова книги

Говорит Ленинград - Ольга Берггольц - Поэзия
Стихи - Станислав Куняев - Поэзия
Стихотворения - Семен Надсон - Поэзия
Избранные эссе 1960-70-х годов - Сьюзен Зонтаг - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 07 - Александр Беляев - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 06 - Александр Беляев - Публицистика
Время Бояна - Лидия Сычёва - Публицистика
Стихотворения - Вера Лурье - Поэзия
Первая книга автора - Андрей Георгиевич Битов - Русская классическая проза
Русские символисты - Валерий Брюсов - Критика

Оставить комментарий