1827 года21. Отосланы были, очевидно, позже и, кажется, дошли до Сибири в начале августа 1827-го. 12 августа помечено письмо Муравьевой к В. Ф. Вяземской, в котором речь идет, видимо, о получении «Цыган» и, в подтексте, возможно, о списке стихотворения «Во глубине…». При этом адрес на конверте Пушкин написал собственноручно:
Я с радостью узнала Ваш почерк так же, как и почерк нашего великого поэта на конверте, в котором Вы переслали мне книгу22.
Таким образом, мы видим, что Пушкин не торопился знакомить с крамольными стихами даже тех, к кому они были обращены, и всячески старался не афишировать свое авторство. Он, видимо, избегал не только пересылки автографа, но, кажется, не хотел сам отдавать уезжавшим дамам опасные стихи. Поэтому «Во глубине…» дошло до адресатов гораздо позже и с какой-то непонятной оказией. Из этого следует, что рассказы о получении и чтении сибирского послания декабристами никак не влияют на определение даты их создания. И это никак не опровергает нашего предположения, что стихи были написаны в одно время со «Стансами», а содержание их, как увидим, думается, подтверждает эту датировку. По всей вероятности, наиболее достоверными являются слова Соболевского, который писал: «Стихи сочинены у меня в доме… П<ушкин> тогда слишком был благодарен Государю за оказанные ему милости…»23. В доме Соболевского в Москве Пушкин жил с 19 декабря 1826 до 19 мая 1827 года24. Тогда же (22 декабря) были написаны и «Стансы»25, а слова Соболевского о чувствах Пушкина после встречи с Николаем подтверждают идеологическую близость этих текстов.
После публикации в России (1876) ранее совершенно не цензурных стихов мнения исследователей об их политическом содержании резко разделились. И эти споры продолжаются по сию пору. Так, одна из работ 1993 года выразительно называется: «„Послание в Сибирь“ А. С. Пушкина – два противоположных прочтения»26. Скажем об этих «противоположных прочтениях» несколько слов.
Еще в начале прошлого века (1912) известный пушкинист Н. О. Лернер писал:
Поэт обещает декабристам только амнистию и восстановление в правах, а не осуществление их заветного политического идеала <…> Как вдохновенное излияние дружбы и гуманности, стихотворение глубоко трогает и не могло не тронуть сердца пораженных бойцов, но, конечно, не удовлетворило их своей политической стороною. Одоевский (в стихотворном ответе «Струн вещих пламенные звуки».– В. Н.) показал это Пушкину27.
В советское время, естественно, получила самое широкое распространение противоположная точка зрения: стихи Пушкина революционны, выражают его верность декабристским идеям и проч. Так, Б. С. Мейлах писал, что в стихах Пушкина мы видим
стойкость, мужество, сопротивление <…> он говорит о том, что «скорбный труд» и «дум высокое стремленье» декабристов не пропадут, что их идеалы станут действительностью. <…> Здесь выражены те же идеи, те же надежды, что и в стихотворении «К Чаадаеву» («Любви, надежды, тихой славы…»). Речь идет не об амнистии, не о помиловании, а о том, что «темницы рухнут» и борцы обретут вновь свое оружие («меч»)28.
Споры об истинном содержании стихов, однако, продолжались. И в 1984 году появилась статья В. Непомнящего «Судьба одного стихотворения» (Вопросы литературы. 1984. №6), в которой он отрицал «революционность» пушкинских стихов. Редакция журнала в следующем году организовала по этому вопросу многословную и вялую дискуссию (60 страниц!)29, в которой приняли участие Б. Бялик, критиковавший Непомнящего с ортодоксальных позиций, сам В. Непомнящий, достаточно остроумно и язвительно ответивший своему противнику, и Г. Макогоненко, который считал что в двух стихотворениях, «Стансах» и «Во глубине…», речь идет о разных проблемах: как Николаю следует управлять страной – в первом, и историческая оценка декабристского движения – во втором. Он призывал больше доверять тексту, а не вносить в него свои субъективные воззрения.
Не прошло и пяти лет, как за революционное сознание Пушкина, «опять перешедшего после 1834 года в оппозицию к правительству», заступился С. А. Фомичев, считающий, что «возможность их <двух разбираемых стихотворений.– М. А.> одновременного возникновения <…> кажется невероятной». Поэтому исследователь предполагает, что «Во глубине…» написано в 1830-е годы, возможно, после 1834-го, и является ответом <так!> на стихотворение Одоевского30.
Вместо того чтобы разбирать (и опровергать) эту гипотезу, последуем совету Георгия Пантелеевича Макогоненко и «обратимся к пушкинскому поэтическому тексту»31. Итак, как мы предполагаем, в декабре 1826 года Пушкин пишет исполненные любви и сочувствия к узникам неподцензурные, крамольные стихи. Во второй строке он просит друзей: «Храните гордое терпенье». И далее объясняет, почему нужно до времени потерпеть (эпитет «гордое» – естественная дань достоинству, самосознанию, гордости друзей):
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Это центральные строки стихотворения. Пушкин обращается к самой важной для него «долгоруковской» составляющей декабристского движения. Понятно, почему труд людей, томящихся в каторжных норах, – скорбный. Но для поэта более существенно, что он не пропадет: освобожденные друзья вольются в активную реформаторскую деятельность. Можно представить, какие радужные картины возникали в поэтическом сознании Пушкина, как мечтал он о совместной плодотворной деятельности вместе с друзьями, помогая царю в его реформах, устраняя пороки предшествующего царствования. Можно думать, что вопреки мнению Лернера: «Поэт обещает декабристам только амнистию и восстановление в правах, а не осуществление их заветного политического идеала», – Пушкин в недолгой эйфории изображал утопическую картину соединения с друзьями для совместной работы по созданию новой реформированной России.
Следующие строфы обрисовывают «практическое» воплощение этой мечты. Надежда поможет дождаться желанной поры, любовь и дружество и свободный глас дойдут сквозь мрачные затворы и наступит желанное освобождение:
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут – и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
Для сторонников радикального понимания пушкинского текста поэт рисует здесь некую будущую победу, приход свободы, достигнутой, видимо, вооруженной борьбой, «мечами», каковое оружие и будет вручено узникам освободителями. Особенно значимым здесь стало слово «меч» – символ революционной борьбы, овеянный к тому же ореолом воинственной славянской древности. Однако Соболевский, переписавший эти стихи для Бартенева, выскоблил слово «меч» и в сноске написал:
В списке здесь поставлено: мечь, но я твердо помню, что когда Пушкин мне эти стихи читал (а они сочинены им у меня в доме), то это было иначе. П[ушкин] тогда слишком был благодарен Государю за оказанные ему милости, чтобы мысль такая могла ему придти в голову32.
Соболевский, очевидно, как мы
