Лекюйе был всего в нескольких шагах от двери; убийцы были захвачены врасплох; однако у подножия алтаря какой-то ткач так сильно ударил его палкой по голове, что палка переломилась пополам.
Оглушенный Лекюйе рухнул, как бык под дубиной мясника.
Он покатился именно туда, куда хотела толпа: к подножию алтаря!
Пока женщины, дабы наказать его рот за богохульный призыв «Да здравствует свобода!», вырезали из его губ фестоны, мужчины плясали у него на груди, пытаясь его раздавить, как святого Этьенна, побиваемого каменьями.
Лекюйе хрипел окровавленным ртом:
— Смилуйтесь, братья! Во имя человеколюбия, сестры! Убейте меня!
Просьба была чересчур дерзкой: его приговорили к медленной смерти.
Он мучился до самого вечера.
Несчастный насладился смертью сполна!
Вот какие новости услышало Законодательное собрание в ответ на филантропическую речь Фоше.
По правде сказать, через день пришло другое известие.
Дюпра и Журдану доложили о том, что произошло.
Как собрать своих рассеявшихся людей?
Дюпра осенило: а что если ударить для этого в серебряный колокол, звонивший только в двух случаях: при интронизации папы или при его смерти.
Редко раздававшийся звон его был необычным и таинственным.
Он вызвал у жителей противоречивые чувства.
Паписты похолодели от ужаса; революционеры воспряли духом.
Заслышав колокольный звон, гремевший незнакомым набатом, жители деревень бросились вон из города и разбежались по домам.
Благодаря серебряному колоколу Журдан собрал около трехсот своих солдат.
Он снова захватил городские ворота и оставил для их охраны сто пятьдесят человек.
С другими ста пятьюдесятью солдатами он двинулся на церковь кордельеров.
У него было две пушки; он повернул их на толпу, приказал стрелять и убил без разбору несколько человек.
После этого он ворвался в церковь.
Церковь опустела; Лекюйе хрипел у ног Девы Марии, которая совершила столько чудес, но не соблаговолила простереть божественную длань для спасения этого несчастного.
Можно было подумать, что ему никак не удается умереть: его окровавленное тело, представлявшее собою одну огромную рану, словно еще цеплялось за жизнь.
Его пронесли по улицам: всюду, где проходил кортеж, люди захлопывали окна с криками:
— Я не был в церкви кордельеров!
Журдан и сто пятьдесят его солдат могли отныне делать с Авиньоном и тридцатью тысячами его жителей все что им заблагорассудится, столь велик был ужас.
Они сделали с ним то же, только в миниатюре, что Марат и Панис сделали с Парижем 2 сентября.
Позднее читатели увидят, почему мы говорим «Марат и Панис», а не «Дантон».
Они перерезали семьдесят или восемьдесят несчастных, тела которых были сброшены в колодец подземной папской тюрьмы, находившейся в Ледяной башне.
Местные жители называют ее башней Ужаса.
Известие об этих ужасных репрессиях заставило забыть о смерти Лекюйе.
Что же до эмигрантов, которых защищал Бриссо, предлагая выпустить их из Франции, то они действовали за ее пределами так.
Они примирили Австрию и Пруссию, сделав этих вечных врагов друзьями.
Благодаря их усилиям Россия запрещала нашему послу показываться на улицах Петербурга и направляла своего посланника к тем, кто укрывался в Кобленце.
Они сделали так, что Берн наказал один из швейцарских городов, жители которого вздумали распевать революционную песню «Дело пойдет!».
Благодаря им Женева, родина Руссо, столько сделавшая ради революции во Франции, повернула против нас жерла своих пушек.
Они подтолкнули епископа Льежского на отказ принять французского посла.
Справедливости ради следует отметить, что короли и сами были способны на многое!
Россия и Швеция возвратили Людовику XVI нераспечатанными его депеши, в которых он сообщал о принятии им конституции.
Испания вообще отказалась их принять и выдала инквизиции француза, который смог избежать сан-бенито только ценой самоубийства.
Венеция бросила на площади Святого Марка труп человека, задушенного ночью по приказу Совета десяти, с краткой табличкой на груди: «Задушен как франкмасон».
А император и король Прусский ответили, однако ответ их более походил угрозу.
«Мы желаем, — писали они, — чтобы была упреждена необходимость принятия серьезных мер предосторожности против возвращения к тому, что служит поводом для столь печальных предзнаменований».
Итак, гражданская война в Вандее, гражданская война на Юге, угроза вторжения иноземных войск на всех границах.
Кроме того, с другого берега Атлантики доносятся крики истребляемого населения целого острова.
Что же случилось там, на Западе?
Кто эти чернокожие рабы, которым надоело рабство и которые теперь сами взялись за оружие?
Это негры Сан-Доминго решили взять кровавый реванш!
Как же это произошло?
В двух словах — то есть не так пространно, как об Авиньоне, когда мы несколько отвлеклись, — итак, в двух словах мы попытаемся вам это объяснить.
Учредительное собрание обещало неграм свободу.
Оже, юный мулат, один из тех отважных, пылких и преданных людей, каких я немало знал, преодолел моря, увозя только что принятые освободительные декреты.
Хотя официальное сообщение об этих декретах еще не поступило, он в нетерпеливой жажде свободы потребовал, чтобы губернатор их огласил.
Губернатор приказал его арестовать; Оже укрылся в испанской части острова.
Испанские власти — мы уже знаем, как Испания относилась к революции, — выдали его губернатору.
Оже был колесован живым!
За его казнью последовал белый террор; подозревали, что у Оже на острове много сообщников: плантаторы стали вершить суд и расправу и тем умножили число казненных.
Однажды ночью поднялись шестьдесят тысяч негров; белое население было разбужено огромным пожаром, уничтожавшим плантации.
Спустя неделю пожар был залит кровью.
Что будет делать Франция, бедная саламандра, попавшая в огненное кольцо?
Мы увидим это.
IV
ВОЙНА
В прекрасной и сильной речи об эмигрантах Бриссо ясно показал, каковы намерения королей и какой смерти они готовы предать революцию.
Зарежут они ее?
Нет, они ее задушат.
Нарисовав картину европейской лиги, показав круг государей: одних — со шпагой в руке и открыто поднявших знамя ненависти, других — в маске лицемерия, надетой до тех пор, пока не придет время ее сбросить, — он вскричал:
