звонок прервался.
Позвонила в конце недели. Речь его стала ещё более отстранённой. Он пытался отвертеться. Но до экзамена оставалось всего две недели. Я уговорила его провести последнее тестовое занятие. Он не соглашался, но я завела трель про то, как нужна его помощь и какой он потрясающий учитель.
На встречу в библиотеку Н.И. пришёл в ужасном состоянии. От него пахло, как будто он не мылся все две недели, что мы не виделись. Одежда была мятая, ещё хуже обычного. Он похудел и смотрел медвежьими круглыми безумными глазами, оброс щетиной с прожилками седины, под глазами — круги. Я поняла, что он действительно болен. Его мысли беспорядочно рикошетили то от одной темы, то от другой, речь тянулась, как витки колючей проволоки, — длинно, резко, широкими петлями.
Но как бы он ни выглядел, я была рада его видеть. Да, он был жалкий, странный, но он хорошо ко мне относился. Почти сразу перестал брать деньги. Никогда не прикасался ко мне, не смотрел на меня животным взглядом. У него ничего не было, кроме знаний, и он отдавал их мне как самое дорогое.
Оказалось, что Н.И. составил для меня очень странную контрольную. Последняя тема в учебнике была: «В магазине». До этого: «В путешествии». Но все вопросы, все предложения, которые надо было перевести, касались детей: «Girls play every day», «Girls were playing yesterday», «Girls will go for a walk».
Я спросила:
— Николай Иваныч, у вас новая работа?
— Нет.
— По телефону вы говорили про какой-то лагерь…
— А… это. Это мои девочки, — он улыбнулся, как ребёнок, который хотел поделиться коллекцией каштанов.
— В смысле… родственницы?
В этот момент мне показалось, что у него как-то взгляд прояснился.
— …Да, живут у меня.
— А, — я сочувственно улыбнулась. — Что-то они вас совсем измучили. Вам надо беречь себя.
— Переводи, — он смущённо ткнул пальцем в листок с рукописными вопросами.
Я допустила несколько ошибок, но дела шли. Мне не хватало ещё словарного запаса, я путалась в артиклях и предлогах, но за летние месяцы мы выучили основные времена, я начала читать и переводить и даже немного разговаривать. Этого должно было хватить для экзамена.
Он проверил работу и гордо сообщил, что я делаю успехи и удостоена четвёрки. Я захлопала в ладоши.
Тогда он вырвал из тетрадки разлинованный листочек и написал на нём свой адрес:
— Приходи к нам в гости, — протянул листок.
Я положила адрес в сумку.
«Бедненький, — подумала я, — какой он всё-таки одинокий».
— Как-нибудь зайду, Николай Иванович.
Проводила его до автобусной остановки.
— А ты, — он посмотрел на меня перед тем, как забраться в автобус, — не поедешь?
— Мне теперь в другую сторону.
— Переехала?
Я кивнула.
— К этому, с машиной? — с укоризной спросил он, как будто я была не в состоянии понять, к кому стоит переезжать, а к кому не стоит.
— Угу.
— Зря… — промычал он в закрывавшиеся двери с таким видом, как будто я отправлялась добровольцем на фронт.
25. Неспящие
Вы и представить себе не можете, какая она легкомысленная!
У бабочки мозгов больше, честное слово.
<…>
Как же зимние утра, которые я уже себе придумал, когда на улице буянит беспробудная темнота и мороз узорно дышит на окна, а мы прячемся в кроватях под тяжёлыми одеялами, а потом идём завтракать с нашим выводком? Как же твоё образование, для фундамента которого я копал котлован всё лето? Будет заброшено, я знаю. Кому ещё охота водить тебя за руку по окрестностям филологических знаний, учить тебя прицеливаться заострёнными мыслями в мишени слов и теорий? Ты всё расстреляешь в молоко без присмотра. Кому же я буду носить свои запылённые книги? С кем я буду сидеть на берегу Оки, рассматривая узоры солнечного шитья?
И выбрала-то кого! Какую-то человеческую зазубрину, жабного желторотика. Неужели планируешь всю жизнь кататься с ним под дождём? Летний дождь сменяется бурями, грозами и тусклыми днями. Ты разве не видишь, что у него чуткости — как у экскаватора? Экскаватор не принесёт тебе воды в засуху, не подведёт тебя к картине, увенчанной оконной рамой, не покажет на ней живописные Левитановы интонации? Он только и может ходить галдеть вопросики разнюхивать задавать всякое про символы и полоски свиной нос какие трюфели вынюхивает шиш ему с маслом а не мои девочки голова стоеросовая и ты юля тоже немногим лучше деревяшки взяли тебя и потащили как бревно лесорубы бросить бы тебя в лесу чтобы ты там лежала накрывшись осенью белочки по тебе скакали солнце топталось червяки по тебе ползали вот в такой бы тебя пейзаж вписать неверную неразумную лживую женщину уууууууу предательницы все и лицемерки только бы в машину какую получше сигануть да от дождя укрыться чем по исконной любви и согласию душ разве мало тебе моей защиты моей библиотеки моей квартиры разве мало меня мало мало мало надо другое получше помоложе чтобы заниматься с ним грязными делами раздеваться и тереться пакостными телами друг о друга под скрипучие вскрики мебели они все хотят тебя смять и унизить забрать себе животные и только я хотел просто веять над тобой как морской ветер просто быть как солнечное пятно в котором дремлет кот просто защищать как библиотечный козырёк от грозы.
Уже ночь я проворонил день куда убежал его остаток зараза прокрался заметая следы как будто всё время только ночь и стояла и никогда уже не рассветёт потому что ты засыпаешь в другом доме потому что всегда мне быть одному потому что никто никогда не поймёт и ото всех надо прятаться опять меня зовут новые подопечные целый год молчали и вот после даши снова запели поют мне с разных кладбищ молят о спасении ночь рваная как мошкара превращается в набор мельтешащих точек
теряет
порядок
время
теряет
организацию
стой мошкара ночи мошкара минут задержись на месте стой а то стрелять буду стой как вкопанная насмерть против притеснений хаоса вставшего поперёк дороги вставшей как кость в горле
Анечка я обещал тебе прогулку на часах поздняя ночь а вокруг чёрное варево нам надо зафиксироваться в пространстве давай забирайся ко мне на плечи и пойдём гулять держась за темноту не волнуйся туфельки тебе не понадобятся ты будешь ехать как на
