Семь лет я любила его, ни единым взглядом не давая ему заподозрить это, и вот он сам, трепеща, пал к моим ногам и сказал: «Я все знаю, и я люблю вас!»
Бог, желая вознаградить меня за пережитые страдания, позволил мне в эту же пору, когда я обрела супруга, найти и моего сына! Год пролетел как один день, как один час, как одно мгновение: в этот год я только и жила.
Четыре дня тому назад молния ударила у моих ног.
Долг чести повелел ему вернуться в Париж и там умереть. Я не возразила ни единым словом, не пролила ни слезинки; я последовала за ним.
Едва мы приехали, как он меня оставил.
Сегодня ночью я нашла его мертвым!.. Он там, в той комнате…
Как вы полагаете, не будет ли с моей стороны слишком честолюбивым желание после такой жизни лечь в одну с ним могилу? Как вы полагаете: можете ли вы отказать мне в просьбе, с которой я хочу к вам обратиться?
Господин Жильбер, вы опытный врач, вы ученый химик; господин Жильбер, вы были передо мной очень виноваты, вам еще долго пришлось бы искупать свой грех… Дайте же мне надежный и быстродействующий яд, и я не только прощу вас, но умру с сердцем, полным признательности!
— Сударыня, — отвечал Жильбер, — ваша жизнь, как вы справедливо заметили, была тяжким испытанием, и к вашей славе, вы прожили ее как мученица, достойно и свято!
Андре едва заметно кивнула, словно хотела сказать: «Я жду».
— Теперь вы говорите своему палачу: «Ты повинен в том, что я страдала в жизни, дай же мне легкую смерть». Вы имеете на это право, вы вправе также прибавить: «Ты сделаешь то, что я приказываю, потому что не можешь мне отказать…»
— Так что же, сударь?..
— Вы настаиваете на том, чтобы я дал вам яд?
— Умоляю вас об этом, друг мой.
— Значит, жизнь стала для вас так тяжела, что вы не в силах ее сносить?
— Смерть — величайшая милость, какую способны оказать мне люди, и величайшее благодеяние, какое мог бы ниспослать мне Господь!
— Через десять минут, сударыня, у вас будет то, о чем вы просите, — пообещал Жильбер.
Он поклонился и шагнул к двери.
Андре протянула ему руку.
— Ах! — воскликнула она. — В одно мгновение вы делаете мне больше добра, чем причинили мне зла за всю вашу жизнь!.. Благослови вас Бог, Жильбер!
Жильбер вышел.
За воротами он увидел фиакр, в котором его ждали Себастьен и Питу.
— Себастьен! — обратился он к сыну, снимая с шеи небольшой флакончик на золотой цепочке, содержавший жидкость опалового цвета. — Передай от меня этот флакон графине де Шарни.
— Как долго я могу побыть у нее, отец?
— Сколько захочешь.
— Где я смогу вас найти?
— Я жду тебя здесь.
Юноша взял флакон и пошел в дом.
Спустя четверть часа он вышел.
Жильбер бросил на него торопливый взгляд: флакон остался нетронутым.
— Что она сказала? — спросил Жильбер.
— Она сказала: «О, только не из твоих рук, мальчик мой!»
— Что она сделала?
— Разрыдалась.
— В таком случае, она спасена! — воскликнул Жильбер. — Поди ко мне, сын!
Он обнял Себастьена, пожалуй, с большей нежностью, чем обыкновенно.
Однако Жильбер упустил из виду Марата.
Спустя неделю он узнал, что графиня де Шарни арестована и препровождена в тюрьму Аббатства.
V
ТАМПЛЬ
Но прежде чем последовать за Андре в тюрьму, куда ее должны были поместить как подозрительную, давайте отправимся вслед за королевой, которую только что препроводили в тюрьму как преступницу.
Мы уже упомянули об антагонизме Собрания и Коммуны.
Собрание, как это случается со всеми учрежденными органами, не успевало идти в ногу с народом; оно толкнуло народ на путь 10 августа, а само осталось позади.
Секции по собственному разумению, как могли, создали знаменитый Совет Коммуны; вот этот Совет Коммуны в действительности и стал во главе народа 10 августа, осуществив то, что проповедовало Собрание.
А доказательством тому служит то, что от Коммуны король и пытался спрятаться в Собрании.
Собрание предоставило убежище королю, хотя Коммуна была бы не прочь захватить его в Тюильри, задушить меж двух матрацев, задавить меж двух дверей вместе с королевой и дофином, с волчицей и волчонком, как тогда говорили в народе.
Собрание сорвало этот замысел, успех которого — каким бы чудовищным он ни казался — явился бы, возможно, бо́льшим счастьем для королевской семьи.
Итак, Собрание, защищавшее короля, королеву, дофина, даже двор, было, по существу, роялистским; Собрание, постановившее, что король будет жить в Люксембурге, то есть во дворце, было роялистским.
Правда, внутри роялизма, как и всюду, существуют свои ступени; то, что в глазах Коммуны и даже в глазах Собрания выглядело роялизмом, кому-нибудь другому казалось вполне революционным.
Разве Лафайет, изгнанный из Франции как роялист, не был по приказу австрийского императора арестован как революционер?
Итак, Коммуна стала обвинять Собрание в роялизме; кроме того, время от времени Робеспьер высовывал из норы, в которой он прятался, свою приплюснутую, вытянутую ядовитую головку и с шипением выплевывал очередную клевету.
В это время Робеспьер как раз говорил, что мощная партия жирондистов предоставляет трон герцогу Брауншвейгскому. Вы только вдумайтесь: это сказано о Жиронде — иными словами, той самой партии, которая первой бросила клич «К оружию!»; которая первой вызвалась защитить Францию!
Итак, чтобы прийти к диктатуре, революционная Коммуна должна была противиться всему, что делало роялистское Собрание.
Собрание выделило королю в качестве резиденции Люксембургский дворец.
Коммуна объявила, что не сможет поручиться за безопасность короля, если он будет жить в Люксембургском дворце: из подвалов Люксембургского дворца, как утверждала Коммуна, подземные ходы вели в катакомбы.
Собрание не хотело ссориться с Коммуной из-за такой безделицы: оно предоставило ей самой выбрать для короля резиденцию.
Выбор Коммуны пал на Тампль. Судите сами, как удачен был этот выбор!
Ведь Тампль — это не Люксембург, дворец, чьи подземелья связаны с катакомбами, а стены смотрят на равнину, удаленную от Тюильри и ратуши; нет, это тюрьма, находившаяся под неусыпным оком и в полной досягаемости для Коммуны: стоило ей протянуть руку, и ворота Тампля распахивались или запирались; это был старый, отдельно стоящий донжон, который окружили новым крепостным рвом; башня была приземистая, прочная, темная, мрачная; Филипп Красивый, олицетворявший королевскую власть, сломил в этой башне средневековье, восстав против него; выходит, теперь королевская власть сюда вернется, сломленная новым веком?
