— С чем?! — воскликнул Жильбер.
— С королем, королевой, аристократами.
— И вы убьете короля? Вы убьете королеву?
— О нет, отнюдь не их! Это было бы большой глупостью; их необходимо судить, вынести приговор, казнить их публично, как поступили с Карлом Первым: но от всего остального необходимо избавиться, доктор, и чем раньше, тем лучше.
— Кто же так решил? Ну, говорите! — вскричал Жильбер. — Может быть, ум? Или честь? А может, совесть того самого народа, о котором вы толкуете? Если бы у вас был Мирабо в роли гения, Лафайет как воплощение преданности, Верньо как олицетворение справедливости, если бы от их имени вы пришли ко мне и сказали: «Надо убить!», я содрогнулся бы, как содрогаюсь теперь, но я бы усомнился в своей правоте. От чьего же имени, скажите на милость, вы говорите мне это сегодня? От имени какого-то Эбера, торговца контрамарками; какого-то Колло д’Эрбуа, освистанного комедианта; какого-то Марата, душевнобольного, которому его врач вынужден пускать кровь всякий раз, как он требует пятьдесят тысяч, сто тысяч, двести тысяч голов! Позвольте же мне, дорогой учитель, отвергнуть этих посредственных людей: им нужны стремительные и будоражащие кризисы, изменения, которые бросались бы всем в глаза; эти бездарные драматурги, эти немощные фразеры, находящие удовольствие во внезапных разрушениях и считающие себя настоящими волшебниками, когда на самом деле они простые смертные, разрушившие творение Божье; им представляется прекрасным, великим, возвышенным подняться вверх по реке жизни, питающей весь мир, уничтожая на своем пути одним словом, одним жестом, взглядом, дуновением всякое живое препятствие, для создания которого природе понадобилось двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят лет! Дорогой учитель, эти люди — ничтожества! И ведь вы-то сами не из их породы!
— Дорогой мой Жильбер! — возразил Калиостро. — Вы еще раз ошибаетесь: этих людей вы называете людьми, чем делаете им слишком много чести: они не более чем орудия.
— Орудия разрушения!
— Да, но разрушения во имя идеи. Эта идея, Жильбер, — освобождение народов; это — свобода, это — республика, и не французская, храни меня Бог от столь эгоистической идеи! Это — всемирная республика, братство людей всего мира! Нет, эти люди — не гении; нет, они не воплощение преданности, не олицетворение справедливости; но у них есть то, что гораздо сильнее, гораздо непреклоннее, гораздо неотразимее всего этого: они следуют инстинкту.
— Инстинкту Аттилы!
— Совершенно верно: Аттилы, который называл себя бичом Божьим и явился, чтобы с помощью варварской крови гуннов, аланов, свевов придать новые силы римской цивилизации, разложившейся за четыре века правления Неронов, Веспасианов и Гелиогабалов.
— Давайте лучше подведем итоги, вместо того чтобы делать обобщения. К чему приведет вас резня?
— А вот к чему, это очень просто: мы скомпрометируем Собрание, Коммуну, народ, весь Париж. Необходимо запятнать Париж кровью — это вы, должно быть, отлично понимаете, — дабы Париж, этот мозг Франции, эта мысль Европы, эта душа мира, почувствовав, что прощения ему быть не может, поднялся как один человек, расшевелил всю Францию и прогнал неприятеля со священной земли своего отечества.
— Но ведь вы же не француз! — вскричал Жильбер. — Какое отношение все это имеет к вам?
Калиостро усмехнулся:
— Как можно, чтобы вы, Жильбер, вы, воплощение высокого разума, сильная натура, сказали кому бы то ни было: «Не вмешивайся в дела Франции, потому что ты не француз»? Разве дела Франции не являются в то же время делами всего мира? Разве Франция действует ради одной себя как недостойная эгоистка? Разве Иисус умер, спасая только иудеев? Разве ты посмел бы сказать апостолу: «Ты не назарей!» Слушай, Жильбер, слушай! Я в свое время обсуждал все эти вопросы с истинным гением, чей ум был гораздо сильнее моего или твоего, человеком или демоном по имени Альтотас; это было в тот день, когда он подсчитывал, сколько крови должно пролиться, прежде чем солнце поднимется над освобожденным человечеством. И ты знаешь, доводы этого человека не поколебали моей веры; я шел, иду и буду идти, сметая все на своем пути со словами: «Горе тому, что препятствует моему продвижению! Я — будущее!» А теперь перейдем к другому вопросу: ты ведь хотел попросить у меня милости для одного человека, не так ли? Я заранее тебе ее обещаю. Назови мне того или ту, кого ты хочешь спасти.
— Я хочу спасти женщину, гибели которой ни вы, учитель, ни я не можем допустить.
— Ты хочешь спасти графиню де Шарни?
— Я хочу спасти мать Себастьена.
— Ты же знаешь, что ключи от всех тюрем находятся в руках у министра юстиции — Дантона.
— Да; но мне также известно, что вы можете приказать Дантону: «Отопри или запри такую-то дверь!»
Калиостро поднялся, подошел к секретеру, начертал на небольшом листке бумаги нечто похожее на кабалистический знак и протянул его Жильберу со словами:
— Возьми, сын мой! Ступай к Дантону и проси у него чего захочешь.
Жильбер встал.
— А что ты собираешься делать потом? — спросил Калиостро.
— Когда потом?
— По прошествии нескольких дней, когда наступит очередь короля.
— Надеюсь стать, если смогу, членом Конвента, — отвечал Жильбер, — и всеми силами попытаться не допустить казни короля.
— Да, понимаю, — сказал Калиостро. — Поступай как подсказывает тебе совесть, Жильбер; однако обещай мне одну вещь.
— Какую?
— Бывали времена, когда ты обещал не спрашивая, Жильбер.
— В те времена вы не говорили мне, что народ можно исцелить ценой убийства, а нацию — резней.
— Ну хорошо… Итак, обещай мне, Жильбер, что после того как король будет осужден и казнен, ты последуешь совету, который я тебе дам.
Жильбер протянул графу руку.
— Любой ваш совет, учитель, будет драгоценен.
— И ты ему последуешь? — продолжал настаивать Калиостро.
— Я готов в этом поклясться, если, конечно, он не будет противоречить моим убеждениям.
— Жильбер, ты несправедлив ко мне, — заметил Калиостро. — Я многое тебе предлагал; разве я хоть раз чего-нибудь требовал?
— Нет, учитель, — подтвердил Жильбер. — Вот и теперь вы только что подарили мне жизнь женщины, а ее жизнь для меня дороже моей собственной.
— Ну, ступай! — приказал Калиостро. — И пусть гений Франции ведет тебя, одного из достойнейших ее сынов!
Калиостро вышел. Жильбер последовал его примеру.
Фиакр по-прежнему ждал у ворот; доктор сел в него и приказал ехать в министерство юстиции: именно там находился Дантон.
Будучи министром юстиции, Дантон имел удобный предлог не являться в Коммуну.
