мол, продолжай. Евграф понял мой жест по-своему и вернулся к сборке кроваток, но я никуда не ушла, стояла у него над душой, и это его здорово выводило из себя. Но он молчал.
— Откуда у нее новые чулки, Евграф?
Мне померещилось, что мысленно он меня обматерил. Смачно так, цветасто, и даже не за что было на него ответно рычать. Кто бы ни одарил Зинаиду дорогими подарками, это явно был не работник в нашем нищем доме.
— А Лариса Сергеевна полагает, что Зинаида была гулящей девицей… — сказала я и встала возле самых кроваток. Под мою ногу попал какой-то винтик, Евграф смотрел на мой ботинок, жевал губами, но упрямо не открывал рот. Я пошла на явную провокацию. — Но я-то знаю, что не была. А хлебный цвет выпила. Зачем?
Евграф, который уже протянул к моему ботинку руку, тяжело выдохнул и выпрямился. Он стоял на коленях, но все равно он крупный, крепкий мужик, а мне все еще так непривычно ощущать себя маленькой. Как будто никто не принимает меня всерьез.
— Надобно, барыня, барчаток привезти, — напомнил Евграф, вместо того чтобы хоть немного прояснить мне чертовы информационные потемки, в которых я блуждала без надежды увидеть свет. — Негоже им в доме том без вашего догляду быть.
Я кивнула и сделала шаг в сторону — и правда, то, на чем я стояла, оказалось очень нужно Евграфу. Вот если бы еще он язык вытащил из своих широких штанов, мы были бы квиты.
— Почему ты так боишься за моих детей? — спросила я как можно равнодушнее. — Они постоянно с Прасковьей, ей доверял мой отец, значит, и я могу доверять. Тебе ли не знать. А смерть не последняя, ты сказал, только вот чья?
Глава семнадцатая
Я отошла и села в кресло. Жесткое, неудобное, но при этом ведь недешевое. Я пыталась устроиться так, чтобы мне нигде ничего не давило, а потом без всякой связи подумала, что через несколько месяцев наступит зима, и если я не хочу околеть, придется мне раздобыть себе шубу. Длинную и невозможно тяжелую. При каждом шаге я буду оплакивать высокотехнологичные ткани и невесомые пуховики, в которых не холодно при лютом ветре в минус двадцать.
Нужно сегодня же вечером вымыться. Вряд ли гелем для душа, шампунем и с питательной маской для волос, скорее яичным желтком и вонючим мылом из животных жиров. Я не кормлю, я незамужняя, подойдет ежемесячный женский срок, и в полной мере я оценю модное в среде экоактивистов возвращение к исконности. Взять этих безмозглых крикунов и запихнуть к свечам, печкам, шубам по пятнадцать килограммов и сомнительным тряпочкам. В темноту, тяжесть, холод и духоту, к карательной и бесполезной медицине.
Евграф, пока я страдала, докрутил кроватку и отодвинул ее в сторону. Надо бы застелить, конечно же, даже есть чем.
— Как знать, барыня? — наконец проговорил Евграф. — Наперво Матвей Сергеич преставился, а после Клавдия Сергеевна померла. Трех дней не прошло, как Всемогущую прогневали.
— Мой муж умер от излияния в кишки, — устало возразила я. А мог умереть и от яда, а как погибла Клавдия? Я видела ее мертвую в воде, насколько верны мои видения? — А Клавдия Сергеевна утонула.
Евграф помрачнел, и мне показалось, что ярость высших сил беспокоит его куда больше, чем убийца из плоти и крови.
— Я и говорю, барыня. Словно прогневали, — повторил он и совершил ритуальный жест, подумал, снова поднял руку, но опустил и затравленно посмотрел на меня. — Вы, барыня, прогневали, али сам Матвей Сергеич, потому как он поначалу помер, а после ваша лодка опрокинулась. Не приорская, что первой шла, не та, в которой Лариса Сергеевна с Домной ехали, а ваша. Вы, барыня! — выкрикнул он с перепугавшими теперь и меня отчаянием и страхом. — Вы потонуть должны были, не Клавдия Сергеевна! А Зинаида… Она…
Сейчас он заткнется, и я уже никакими плетьми из него ничего не вышибу. Мне впору молиться, только я не знаю кому, чтобы Евграф вывалил на меня свои суеверия и обвинения. Но Евграфа, похоже, терзали сомнения, не выхватит ли он от меня лещей за собственную неуемную болтливость.
— Никого я не прогневала, Евграф, глупости все это и бабьи сказки, — поморщилась я. А что я знаю, кроме того, что успела мне рассказать Парашка, а может, и она не знает всего, например, что мой муж не сам по себе протянул ноги, а с моей помощью, и у Всемогущей лопнуло терпение на мой счет. — А лодка опрокинулась, потому что… я не помню, почему она опрокинулась, — пожала я плечами. — Помню, что я в воде была, и что Клавдия на меня мертвая из глубины смотрела. А потом… потом меня вытащили, наверное?
Вряд ли я выплыла сама. В такой одежде оказаться в воде — верная гибель, и пусть я не помнила, зима то была или лето, но холод ощутила в тот же миг. Невыносимый, губительный холод, который сам по себе страшнее любой самой быстрой реки.
— Зинаида то и была, барыня. За вами занырнула да выволокла вас. За то вы ей отдали платья свои последние да чулки, потому как больше благодарить было нечем. А Лариса Сергеевна ей не простила. Вот пусть язык у меня отсохнет, барыня, — с неожиданной злобой сказал Евграф, — не простила, что Зинаида вас, а не Клавдию Сергеевну вытащила.
А вот это, что называется, поворот, и он кое-что объясняет — хотя бы ту перемену в Ларисе, о которой я слышала не один раз.
— Глупости! Не стала бы Лариса за это травить Зинаиду. Сколько времени прошло. Да и откуда она знала, что та вообще станет есть с подноса! — заворчала я, убедительно изображая недовольство и одновременно прикидывая таймлайн. Зинаида говорила, что сначала умер мой муж, а после сразу Клавдия, Евграф упомянул приорскую лодку — может, я чуть не утонула, возвращаясь с похорон мужа? — Собирай кроватку, готовь комнату, в чем ты прав, так это в том, что мы сегодня же сюда переезжаем.
Я встала с кресла и подошла к сверткам, сваленным на столе. Аккуратные, мягкие, в хрустящей бумаге — а в лакшери-магазинах, которые я сегодня имела несчастье лицезреть, роль упаковки играли красивые картонные коробки с парадными лентами.
Но средний ценовой сегмент, а скорее низший
