такая мелочь, как сборы и переезд, способны сделать их неподдельно счастливыми, я любому запихну в глотку его недовольство.
— Уйми своих паршивцев, Липа! — выкрикнула Лариса, театрально заламывая руки. Она распахнула дверь, даже не постучавшись, и изобразила приступ мигрени. Вроде бы человек должен приспосабливаться к изменчивым обстоятельствам, но Ларисе ни один урок впрок не шел.
Первым желанием было напомнить ей мое обещание. Потом я решила, что мне все равно, это последний час в этом доме. Поэтому я молча и несильно толкнула ее в грудь, чтобы закрыть дверь беспрепятственно.
— Куда ты собралась, Липочка? — мгновенно переключилась Лариса на суету. — Что за подводы возле дома?
— Не твое дело, — бросила я и хотела вернуться в комнату, но потеряла, черт возьми, бдительность.
Лариса была мстительна и сильна, она буквально выволокла меня в коридорчик за волосы, и я сжала зубы, чтобы не заорать и не напугать детей, а Парашка возилась с вещами к нам спиной и ничего не заметила. Теперь я была в уязвимом положении, Лариса швырнула меня на колени, боль от удара была такая, что я все-таки вскрикнула, но потом, увидев перед глазами подходящее место для атаки, без замаха шарахнула Ларису локтем под коленную чашечку.
Все известные мне случаи женских драк были из-за мужиков, думала я, пока мы катались по грязному полу. А нет, пару раз я наблюдала рыночные свары. Сама я не принимала участия, не тот у меня был тогда полет, но выглядело это точно так же — свирепо и бесшумно. Драки из-за сердечных драм напоминали разборки мартовских котов — на публику, с надрывом, драки из-за удачных торговых мест шли молча, и не на жизнь, а на смерть.
— Где ты взяла деньги, тварь? — прошипела мне в лицо Лариса. — Кому продалась, шалава ты подворотная?
Я быстро одержала верх. Отчаяние проигрывает злобе, к тому же злобе матери. Висок горел — Лариса выдрала мне клок волос, и я хотела взять реванш, но не кроваво. Взгляд Ларисы словно говорил — я тоже хочу продать себя кому-нибудь подороже.
«Милый соколик Николенька…»
— Николай дал, — ухмыльнулась я, скромно опуская глазки. На правой скуле будет фингал, откуда умею драться я, понятно, но кто научил купеческую дочку?
— Врешь!
Лариса подо мной обмякла, и это значило, что я или попала в цель, или крупно облажалась.
— Как знаешь, — согласилась я. Раздались тяжелые шаги — за вещами пришел Евграф, но вмешиваться в драку не стал, остановился неподалеку, и я рассматривала его сапоги. Я была готова поставить… пару целковых, не больше, что ничего подобного за всю свою жизнь Евграф не видел. — Теперь вот что, милая сестрица.
Я чуть нажала на заломленную руку, слегка, чтобы эта малахольная дура не заверещала. И без того сейчас дети опять будут в слезах из-за моего вида.
— Ты бросила в сливки хлебный цвет, — зашептала я так, чтобы Евграф не расслышал. — Зинаида была девственна. Она не гулящая, это ты просчиталась. Так что полиция скоро к тебе придет. А я покажу, и Прасковья покажет, что ты совала свой нос на поднос. Вопросов к тебе, сестренка, будет много…
Лариса старалась вывернуться, но не могла, я пресекала все попытки. Открылась пошире дверь, я увидела ноги Парашки, потом они исчезли из поля зрения, и я услышала, как она отвлекает детей.
Мое сокровище, мой отец был триста тысяч раз прав, когда откупил ее от каторги, такую преданность и сметливость ищи с фонарем — не найдешь.
— Я ее не убивала! — выдохнула Лариса. — Ты полоумная.
Начни она визжать и многословить, и я бы усомнилась. Но Лариса была спокойна, черт ее возьми, испугана, повержена, но спокойна.
Я отпустила ее и поднялась.
— Пошла отсюда вон, и чтобы я тебя не видела, — произнесла я, косясь то на Евграфа, стоявшего с лицом каменного идола с острова Пасхи, то на Ларису, потому что я уже повернулась к ней спиной десять минут назад, и во что это вылилось.
Хватит копаться в дерьме этой семейки, достаточно я провоняла, отмыться бы. Хватит пугать своей битой физиономией детей — еще бы им это было в новинку, да видели ли они когда-нибудь не избитую мать? Хватит разбираться в том, в чем я никогда не дойду до правды, потому что словам веры нет, а остального не существует, сто лет впереди у человечества до того, как слово начнет говорить наука.
Убийц я оставлю и уйду. Я уцелела, мне нужно спасти моих детей и слуг. Что было — то было.
Евграф протянул мне грязный платок, и я его взяла, промокнула ранку на голове. Дрянь такая, твое счастье, что я тебя вижу в последний раз. Лариса, неуклюже поднимаясь, думала, вероятно, то же самое. Нет, мы еще не расквитались, это пауза, вынужденное перемирие. Я уйду, но не закрою эту дверь, не заколочу ее аршинными гвоздями.
Олимпиада Мазурова однажды уже умерла — удар по голове достиг цели. Она оставила мне свое молодое и сильное тело, двоих детей, двоих преданных слуг, вдовство и множество секретов.
Один секрет — Николай, который так много значил для Ларисы. И много значил для меня, раз мой грубый блеф сработал.
А где я слышала это имя, от кого?
Глава восемнадцатая
Они провожали нас ненавидящими тусклыми взглядами и растворялись в годами не мытом окне — Лариса и Домна, сами себе две злодейки, и сожалений у меня не было никаких.
Очередная жизнь началась с начала, и, полная зыбких надежд и скорых неизбежных разочарований, я все еще ни о чем не собиралась жалеть.
Три с половиной целковых в день мне обходилась работа маляра и подмастерья, и это были цветочки. Ягодками я насытилась в москательной лавке, и битва между мной и моей алчной жабой была безмолвна и кровава. Вежливый приказчик мог ездить мне по ушам, а мог говорить чистую правду — меловая краска не подойдет, да и цвет она утратит быстро. Лицо мое было спокойно, осанка величава, а сердце истекало кровью от грядущих трат.
Олифа, кисти, масляная краска, а выкрасить предстояло триста квадратных метров — на четыре тысячи целковых я выписала чек. Рука дрожала, но виной тому гуляющий в лавке сквозняк, иначе от вони красок и лаков легко задохнуться.
Деньги как вода — были, и вот их нет. Тратить
