средний, тот самый масс-маркет из масс-маркетов, качнул немного чашу весов в пользу этой эпохи. Скромные белые, но несомненно натуральные простыночки, подушечки, наволочки, одеяльца, покрывальца, мягкий и упругий матрасик, и я не без наслаждения принялась застилать постельку. Всех принадлежностей приятно было касаться, ткань умиротворяюще шелестела под пальцами, и вид у меня, наверное, стал от удовольствия лихой и придурковатый.
Вторая кроватка была еще не готова, и я начала разбирать детские вещи. Пока полежат на столе, Прасковья вечером сообразит, как и что удобнее разложить и куда. В спальне, кажется, есть комод.
— Евграф? — окликнула я, переиграв на ходу изначальное решение. — Кроватки потом в спальню отнесешь.
«Дура ты, барыня», — перевела я последовавшую пантомиму.
— Эту комнату сделаем игровой, но спать дети со мной будут, — объяснила я. — И топить так экономнее.
Провозились мы еще часа два. Евграф управился с работой уже скоро и перенес обе кроватки в спальню, но я отправила его в лавку за едой, потом заставила растопить плиту и сварила из свежей квашеной капусты пустые щи, забросила размокать сухой горох, намешала в горшочке немного меда и орехов. Евграф купил и молока, и я не преминула спросить — для кого он расстарался, рассчитывая, что он проговорится. Так и вышло — для барыни, как оказалось, суть для меня, и сказал это Евграф так многозначительно, что я поняла: да, Лариса могла затаить злобу и на меня, как на спасенную, и на Зинаиду, как на спасительницу. Судя по суровой насупленности Евграфа, он абсолютно искренне полагал, что так и есть, и золовушка выжидала, пока подвернется удобный момент.
В общем-то смерть Зинаиды случайна, а вот моя должна была стать закономерностью, черт побери.
Я ведь не умерла и несколько дней назад, когда кто-то столкнул меня с лестницы.
Ложка, которой я размешивала тугой мед, выскочила из горшочка, и стол, а вместе с ним и я, оказались заляпанными сладкими каплями. Что если я вспомню реакцию каждого из тех, кого я увидела сразу после того, как очнулась и выбралась? Это, вероятно, мне что-то даст.
— Поехали за детьми, Евграф.
Я подумаю об этом… не завтра, но по пути. Следует поспешить, я не могу исключать, что лишний час в этом проклятом сарае подвергает моих малышей риску.
Я спускалась в подвал налить молоко — для кого, если дети его не пьют? Для себя, для Ларисы, для Домны? Мы все трое — родственницы, и пусть наследство моего мужа пшик, откровенный геморрой, в мое время от такого наследства наследники бежали, сверкая пятками, — возможно, есть что-то, что я не учла.
Я очнулась, услышала крик сына и кинулась на помощь. Уберу Харитона, чтобы он не мешал, Харитон лишний. Остается Лариса, удивившаяся моему появлению, но если это она ударила меня по голове, то в лицедействе ей нет равных. Остается Домна, едва не свалившаяся без чувств, но насколько я помнила — смутно, конечно — она застала момент, когда я размахивала канделябром и грозилась придушить Ларису ее жемчугами, от лапочки-Липочки такого никто не ждал. Верну Харитона и для сравнения вспомню, что он был, мягко выражаясь, шокирован, Харитона можно понять.
Парашка? Она была с детьми, но это когда я спустилась. Она могла оставить Наташеньку и добежать до кухни, старуха полна сюрпризов, с учетом ее прошлого. Покойная Зинаида? У нее было много времени, чтобы свыкнуться со своим промахом, если это она огрела меня по голове, и попробовать прикончить меня еще раз. И Евграф… я покосилась на сидящего рядом со мной мужика. Слабоват удар для него, или рука дрогнула?
Я никого не сбрасывала со счетов. Я боялась, я металась между двух зол. Собственно, зол было пять, минус покойная Зинаида, а значит, уравнение таково: четыре неизвестных или только две. И пока и Евграф, и Парашка меня спасали, но не берегли ли они меня, как жертвенного ягненка, и лишь для того, чтобы перерезать мне горло на алтаре.
В попытке убить меня нет никакой логики. В смерти Зинаиды нет никакого смысла. Лихач остановился напротив нашего дома — я сторговалась в оба конца плюс ожидание, — слез с козел, пошел потрепаться с коллегами по извозчичьему бизнесу. Окна дома были темны, я махнула рукой Евграфу:
— Иди собирай все, смотри, чтобы на одну телегу вещи уместились.
— Не можно, барыня, — возразил он. — Не уместятся. Вон и ванька наш пошел подряжать подводы.
Это нормально, что барыня вечно тупит на ровном месте, а слуги исправляют все по мере возможности? Пожалуй, да, так и есть.
Дети ужинали, и у меня остановилось сердце при виде малышей перед тарелками — не в доме, где так легко умереть, — но Парашка, вздрогнув, судорожно начала что-то заглатывать, и я перевела дух. Черт с тем, что она пасется в тарелках детей. Пусть, все равно это в последний раз.
— А ну куда из-за стола? — закудахтала Парашка с еще набитым ртом, и я видела, что она порывается отвесить малышам за неподобающее поведение затрещины, но помнит, чем ей грозит распускание рук. — Ты, матушка, чего суровая? Опять что стряслось?
— Собирай детей, Прасковья, — негромко повелела я, не скрывая гордости за себя. — Мы уезжаем.
— На ночь глядя? — засопротивлялась Парашка, но больше для вида. Или я себя этим утешила. — А до утра что?
— А ничего. Я говорю — ты исполняешь. — Похоже, методы работы с персоналом старого барина ей были по нраву? — А то высеку.
Прасковья подсунула Женечке тарелку, которую тот отодвинул, смекнув, что назревает что-то интересное. Потом посмотрела на меня, покачала головой и промокнула рукавом совершенно сухие глаза.
— А речь-то! — с восхищением признала она. — Как барина покойного слышу!
Я хотела собраться тихо, но понимала, что не получится. Дети сообразили, что предстоит приключение, и не воображаемое, а настоящее, но пока просто смотрели широко раскрытыми глазищами, и я не вытерпела, дала слабину, сказала им, что мы сейчас поедем в новый дом…
Да, в эпоху, в которой мне выпала сомнительная честь теперь жить, малышей держали в ежовых рукавицах. Порка, упреки, унижения, полный игнор за непослушание. Даже сейчас, когда радостный визг выдавал мое бегство с головой, я позволила им быть нормальными детьми: искренними, эмоциональными, открытыми.
Научатся всему, когда придет время. И скрывать чувства, и притворяться, и держать удар, и наносить его. А пока — пока даже
