лилий в его длинную спутанную гриву — вот будет смешно…
Или нагнуться и собирать раковины. В море есть настоящие — с драгоценным жемчугом. Если поднести к уху — в них шумят волны.
Но зато там нет кувшинок. Они не растут в соленой воде.
Лето, солнце, река…
И еще целых полгода до лютенской зимы, из которой не вернутся родители…
Когда это приснилось впервые — Элгэ не хотелось просыпаться. Если б могла — остановила бы время.
В Вальданэ тоже росли лилии. Только не было моря. Всё сразу получить нельзя. Либо шум волн, либо цветы. Свобода — или живые родители. И выбираешь не ты.
Сны повторяются — каждую ночь, три недели подряд. А утром просыпаешься в слезах. И радуешься, что никто тебя не видит.
Горькая, как сами слёзы, радость.
Потому что больше не будет кувшинок. Они не растут зимой. А тем более — там, где столько горько-соленых слёз.
И моря — тоже нет. В конце не остается ничего.
Есть только ты. И никто не увидит тебя плачущей. В одиночном заключении — свои плюсы.
Всё сильнее сгущается мрак. Разгоняет его лишь одно — Алекса жива. По словам благородных тюремщиков. Это — единственное, что удалось у них узнать.
Сестра жива — и тоже в одном из михаилитских монастырей. Под покровительством последнего не ставшего скотиной эвитанца — кардинала.
А вот удастся ли сестренку еще хоть раз увидеть — ведомо лишь Творцу Милосердному. Может, святой Михаил его упросит? Больше-то уж надеяться не на кого.
Сдержит ли слово кардинал — насчет яда? Хоть не ради самой Элгэ. Зачем Диего знать, что его родную сестру казнят на Ауэнтской площади? С палачей станется привести брата смотреть на смерть сестры. И Его Высокопреосвященству это известно.
3
Капель за окном радостно извещает о первых днях весны. Это в Лиаре — всё еще стылые сугробы. А в Лютене — весенние дожди и весенняя грязь под ногами. И весеннее же солнце — в чьи-то счастливо жмурящиеся глаза.
Особняк Ревинтера — не какой-нибудь северный замок. И не родной дом Алана Эдингема. Здесь все окна застеклены лучшим аравинтским стеклом. А солнце — постоянный гость. В том числе, в комнате, где лежит на излечении проваливший задание капитан.
А еще к его услугам прекрасная комната, личный врач господина Регента, диетическая еда, дорогие лекарства. И ежедневно справляется о состоянии здоровья гостя хозяин дома.
Эдингем вовсе не того ждал, когда, шатаясь от слабости, поднялся в кабинет монсеньора, по-военному отдал честь. Четко выговорил:
— Я не смог выполнить ваш приказ. Готов идти под трибунал!
И рухнул к ногам Бертольда Ревинтера. На чёрно-золотой ковер. Его потом, наверняка, пришлось выбросить — кровь протекла сквозь повязки.
Ни под какой «трибунал» Алана не отдали. Напротив — ни словом не попрекнули. Холили и лелеяли.
И волноваться уже не о чем. Когда Ревинтер хочет убить — убивает сразу. Во всяком случае — в тот самый день.
Так что всё хорошо.
И отчаянно хочется застрелиться самому! Министр финансов не стал списывать со счетов «неплохого офицера». Вдруг еще пригодится?
И от этого — только хуже.
К концу третьей недели монсеньор вновь вызвал в кабинет. Синий.
Эдингем явился в теперь висящем на нём мундире. Похудевший, с ввалившимися щеками. Но уже не готовый свалиться без чувств. И даже чисто выбритый. И более-менее твердой походкой.
— Садитесь, Алан! — Бертольд Ревинтер указал на стул. — Вижу, я поторопился вызвать вас. Вы еще нуждаетесь в отдыхе.
— Я готов к исполнению любого приказа, монсеньор! — старательно отчеканил юноша. Почти твердо.
— Будь по-вашему, — совсем по-человечески рассмеялся министр. — Алан, вы помните, как попали ко мне на службу?
— Конечно, монсеньор, — внутренне насторожился он.
— А теперь я хочу, чтобы вы точно так же перевербовали для меня другого офицера.
— Сделаю всё возможное, монсеньор! Могу я узнать, кто этот офицер?
— Риккардо Гарсия, капитан маршала Всеслава Словеонского.
— Ничего не выйдет, монсеньор! — вырвалось у Эдингема. Прежде, чем он схватил себя за торопливый язык.
— Не выйдет? — Ревинтер приподнял левую бровь. — Почему же?
Ну раз уже нарвался! Теперь — только вперед.
— Капитан Гарсия предан Всеславу Словеонскому. Да ему преданы все, кто у него служит! Так же, как и вам, монсеньор, — поспешно добавил Алан.
И возможно — по тем же мотивам.
Эдингем и раньше-то не любил всеславовцев. А теперь и вовсе не переваривал. За исключением того самого Гарсии.
— Я плачу своим людям больше, — возразил министр финансов. — Вы долго не выходили в город, Алан. И у вас устаревшие сведения, — уже совсем другим тоном добавил он. — Капитан Гарсия после лиарской истории не вылезает из кабаков и таверн. Пьет пока не вчерную, но многовато для хорошего офицера.
— Пьет в компании капитана Мировского? — уточнил Эдингем.
— Один. А капитан Мировский получил повышение. Он теперь подполковник. Это — темная история, Алан. А в темной воде хорошо ловится рыба. И ее я хочу поймать. С вашей помощью, Алан.
Глава 2
Эвитан, Тенмар — Лютена.
1
«Сказание о короле Адальстейне» третий день валяется у кровати. Третий день Ирия не читает. Сразу после тренировки уходит в свою комнату. С трудом заставляет себя появляться в столовой — к обеду и к ужину. И взяла из библиотеки эту книгу — зная, что даже не раскроет.
Юная баронесса не прячется от людей. Она каждый день выходит в общую залу. На семейные трапезы. А редко покидает комнату — потому что не на шутку увлеклась чтением. По самые уши.
Юная баронесса ведет себя, как всегда. Как все три месяца — в замке любимого дяди.
Сегодня Ирия впервые не вышла к ужину. Не помогла даже мысль, что тогда еду принесет Мари. А видеть людей не хочется. Совсем. И бывшую подружку Гамэля — особенно. Попросить, что ли, в служанки Ортанс?
Впрочем, за последними новостями предыдущие беды уже не так болят. Что значит убийство Люсьена — в сравнении с тем, что Ирия не уберегла Эйду⁈
Тоскливый шум дождя за окном, вечные гобелены на стене. Алеют в камине угольки. Последними отблесками тепла — в черной золе.
Багряные листья замерзают на студеном мраке осенней земли. Полоска заката гаснет на небосводе. Перед бесконечной, непроглядной зимней ночью…
Ауэнт был концом всего, а Ирия еще надеялась что-то исправить. А их всех убили там — в солнечный день! Они умерли — и не поняли этого.
Догорает обреченная надежда. Огонь погаснет, неумолчный дождь смоет золу. А потом
