Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А еще — гнутые венские стулья, чудесная голубая эмаль спортивных значков, пачкающаяся мечта — китайские авторучки со свинчивающимися колпачками, вечные простеганные телогрейки и полувоенные кители, цинковые тазы…
И наконец, книги, которые были в каждом доме.
Понятно, что литературой в Тайге считалось то, что лежало перед тобой на столе.
“Даурия” К. Седых, “Белая береза” М. Бубеннова, “Сталь и шлак” В. Попова, “Буря” И. Эренбурга, “Хребты Саянские” С. Сартакова, с которым мой отец (техник-строитель) когда-то вместе работал в Енисейске, “Кавалер Золотой Звезды” С. Бабаевского, “Поджигатели” и “Заговорщики” Ник. Шпанова, “Переяславская рада” Натана Рыбака, “Порт-Артур” А. Степанова, “Волны черного моря” В. Катаева, “Земля Кузнецкая” А. Волошина, которого я видел на выступлении в клубе им. Ленина; он читал отрывки из своего романа, получившего Сталинскую премию: “Ох, и разыгралось сердце каждого солдата, когда поезд пересек советскую границу…”, “Сталь и шлак” В. Попова и даже такие, теперь уже как бы и безымянные, романы, как “Гроза над Римом” и “Югославская трагедия”. Все это было прочитано еще в детстве или пересказано отцом. Электричество часто отключали. Тогда окна деревянных домов теплились в летней мгле тускло — много ли света может дать семи- или даже десятилинейная (по ширине фитиля) керосиновая лампа? Но этого света хватало, чтобы вчитываться и в не совсем иногда четкие шрифты.
А еще отец приносил из библиотеки толстые журналы, которые от других таких же толстых отличались тем, что выглядели совсем как книги, — в настоящих картонных переплетах голубоватого цвета. “Новый мир”. Буквы на обложке были крупные и четкие. По укоренившейся привычке любой текст, попавший в руки, дочитывать до конца я прочитывал и эти принесенные отцом журналы, время от времени натыкаясь на вещи, действительно интересовавшие меня.
Мне было тринадцать, год шел 1954-й.
“Поговорим всерьез о необходимости развития научно-фантастического жанра”.
И это в таком толстом журнале? Я глазам своим не верил. Мне давно хотелось об этом поговорить, а толстые журналы того времени не только не говорили о фантастике, но и не печатали ее, за исключением все того же “Нового мира” (Иван Ефремов, “Рассказы о необыкновенном”, 1945). А странно, почему только Ефремов? Валентин Петрович Катаев, например, родословную “Нового мира” выводил из “Современника”. Из “Отечественных записок”. Из “Красной нови”… А во всех этих журналах фантастику привечали — от Одоевского, Сенковского, Гоголя до Алексея Толстого и Александра Грина.
Предложил тему для разговора в “Новом мире” писатель-фантаст Юрий Долгушин, роман которого “ГЧ” (“Генератор чудес”) я прочитал совсем недавно. “Фантастических книг в стране выходит мало, — указывал Долгушин, — а те, что есть, страдают недостатками в литературно-художественном отношении либо не отвечают задачам настоящей научной фантастики”. Короче, нет сейчас у нас в стране ни одного фантастического произведения, которое стало бы любимой настольной книгой молодого писателя.
Это, несомненно, говорилось обо мне.
Тринадцать лет… Активный поиск… Попытка написать роман о восстании рабов в Атлантиде… Меня многие проблемы мучили… Прав был Долгушин, утверждая, что “фантастика — это очень трудный жанр. Чтобы создать совершенное научно-фантастическое произведение для нашего советского читателя, автор должен обладать не только талантом писателя, но и чутьем ученого, доскональным знанием предмета, широким социально-политическим кругозором, способностью популяризатора-художника. Капитализм не ставит и не может ставить перед научной фантастикой тех целей, которые ставим перед нею мы”.
Ну да, капитализм. Известное дело. Инженер Попов изобретает радио, а итальянец Маркони получает Нобелевскую премию. Бутлеров создает теорию химического строения, а немец Кекуле утверждает, что первым был он. У нас развивают настоящую науку, а за рубежом совсем чокнулись: газеты писали, радио твердило, что у них там, у капиталистов, развиваются в основном лженауки. Понятно, почему “капитализм не ставит и не может ставить перед научной фантастикой тех целей, которые ставим перед нею мы”. Одна из задач — не позволить лженаукам прорваться через границы. Фарфоровый бюстик пограничника Карацупы и его красивой овчарки стоял тогда чуть ли не в каждом доме…
Мне повезло, что еще школьником я принял участие в крупной палеонтологической экспедиции. Работала она на Урале, и пригласил меня туда как раз тот самый И. А. Ефремов, рассказы которого печатались в “Новом мире”. Он был крупным палеонтологом, создателем тафономии — науки о закономерностях захоронения (образования скоплений) ископаемых остатков организмов. В поле на Урале работали будущий академик Л. П. Татаринов, П. К. Чудинов, Н. Н. Иорданский; а жена Ефремова — Елена Дометьевна Конжукова, тоже палеонтолог — каждую неделю получала от Ивана Антоновича новые книги и журналы, содержание которых становилось темой горячих обсуждений у вечернего костра. Именно там я почувствовал разницу между кругом чтения в Тайге и кругом чтения людей, лично создающих современную науку, да и литературу тоже. Никаких Бабаевских и Бубенновых! Все это, оказывается, не имело большого значения. “Кибернетика и общество” Норберта Винера, впервые переизданный Грин, В. Дудинцев — вечерние обсуждения у костра принципиально отличались от вечерних обсуждений на тайгинских лавочках. Однажды был озвучен текст письма, направленного советскими академиками руководителю СССР Н. С. Хрущеву. Речь в этом письме шла о деятельности академика Т. Д. Лысенко. Образ “народного” академика, гонителя многих знаменитых ученых, создателя отечественных лженаук впервые обрел для меня четкие очертания. Стало вдруг ясно, что вот он — человек, многие годы тормозивший развитие советской науки, уничтожавший ее цвет!
Но странно опять же…
Юрий Долгушин опять сбил меня с толку…
В предисловии к новому изданию “Генератора чудес” он рассказывал о “народном” академике уважительно. Так, будто крупнейшие советские ученые не выступали против его деятельности. Так, будто он и впрямь возвышался над всеми. “Знакомство с академиком Трофимом Денисовичем Лысенко, — писал Долгушин, — беседы с ним о „живом и мертвом”, о бессмертии и смерти, о новой генетике дали мне почувствовать свежий ветер нашей передовой биологии, представить себе ее пути”.
О новой генетике…
О живом и мертвом…
О бессмертии и смерти…
Конечно, не “Новый мир” определял мои мальчишеские ценности, но журнал в голубоватом или сером твердом переплете постоянно присутствовал в доме. Поначалу я перелистывал его из чистого любопытства, потом втянулся. Как всякий официальный журнал, “Новый мир”, пусть и с запозданием, попадал тогда в самые глухие уголки страны. Это отвечало культурной программе вождя всех времен и народов: литературой советские граждане должны были считать то, что ложилось на их столы по воле Партии и Правительства. Издаваемые книги и журналы должны были покрывать все советское пространство. Разумеется, я ничем не отличался от других читателей. Мне все было интересно. С одинаковым рвением я поглощал романы Н. Вирты и В. Шишкова, повести Ф. Гладкова и Алексея Толстого, рассказы Ванды Василевской и поэмы Павла Антокольского, хотя некий привкус безвкусия, скажем так, уже мучил меня, заставлял выбирать книги по каким-то пока не очень ясным признакам. Так было до восьмого класса, когда в руки мне случайно попала книга советского критика А. Селивановского (работавшего в свое время и в “Новом мире”) “В литературных боях”. Бои-то литературные, но погибали люди по-настоящему, в том числе и А. Селивановский, арестованный и расстрелянный в конце тридцатых. О погибших в годы “ежовщины” знали в Тайге в каждом доме, многие семьи так или иначе были затронуты “чистками”. Все это причудливо перемешивалось с искренней преданностью вождю, с искренним неприятием всего чужого. А силу массового психоза я уже знал. В марте 1953 года, например, день точно не помню, меня выгнали с урока. Ну, дело обычное, несправедливое, виноват я, конечно, не был, но раз выгнали, значит, надо умудриться не попасть на глаза директору, который любил пройтись во время занятий по пустым коридорам, отлавливая таких, как я. Крадучись двинулся я по коридору, и тут мимо меня пронесся директор. Поразительно! Он увидел меня, но не остановился, только призывно взмахнул рукой. Это было так непонятно, что я решил — все дело во мне, директор каким-то образом уже узнал о творящейся (не в первый раз) в нашем классе несправедливости и лично явился навести порядок. Вслед за ним я осторожно подошел к дверям своего класса и прислушался. Самые невероятные подозрения подтвердились: в классе плакали. Значит, директор знал обо мне много хорошего. Значит, он пристыдил учительницу и призвал к ответственности всех моих одноклассников. Пусть поплачут, порыдают, с неожиданной жестокостью решил я, будут знать, как жить и учиться без меня, но на всякий случай приоткрыл дверь, а потом и вошел, низко наклонив голову. Плач теперь был общим, никто не скрывал горя. Я хотел крикнуть: “Не плачьте, я уже здесь”, но, к счастью, не успел. Директор погладил меня по голове и тоже заплакал.
- Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
- Сто тайных чувств - Эми Тан - Современная проза
- Все проплывающие - Юрий Буйда - Современная проза
- Влюблённый критик - Юрий Хвалев - Современная проза
- Ранние рассказы [1940-1948] - Джером Дэвид Сэлинджер - Современная проза
- Игнат и Анна - Владимир Бешлягэ - Современная проза
- Небо падших - Юрий Поляков - Современная проза
- ТАСС не уполномочен заявить… - Александра Стрельникова - Современная проза
- Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских - Роланд Харингтон - Современная проза
- Праздник похорон - Михаил Чулаки - Современная проза