Васильевич решился на самостоятельные действия. Турки совершали частые вылазки. 27 июля до 2 тысяч янычар и 50 всадников на левом фланге русских сбили бугских казаков и двинулись дальше на русский лагерь. Суворов с двумя батальонами гренадер поспешил напасть на них. Подкрепления из Очакова увеличили силы турок до 3 тысяч человек, но и к Суворову подоспели 3 батальона полковника Золотухина. Бой разгорался, новые подкрепления подходили с обеих сторон.
Накануне из русского лагеря бежал молодой крещеный турок, знавший Суворова в лицо. Теперь он увидел Александра Васильевича в бою и указал на него турецкому стрелку. Пуля попала Суворову в шею и остановилась у затылка. Суворов ощупал рану, нашел ее опасной и передал командование генерал-поручику Бибикову, приказав отводить войска, так как его не поддержал ни Репнин, ни Миллер; сам же выехал из боя на раненой лошади, которая скоро пала под ним, и послал за хирургом и священником. По какому-то недоразумению вместо отступления был дан отбой, и русские обратились в бегство, потеряв лишнюю сотню людей. Всего же было убито и ранено 365 человек.
Потемкин четыре раза посылал Суворову приказание прекратить бой. По окончании сражения к Суворову прибыл дежурный генерал с грозным вопросом от светлейшего: как он осмелился без приказа на «безрассудное самовольство»?
У Суворова в это время извлекали из шеи пулю. Он отвечал дежурному генералу, морщась от боли:
Я на камушке сижу,
На Очаков я гляжу.
Эту насмешку Потемкину, наверное, доложили, так как дежурным генералом в этот день был Николай Рахманинов, умный, образованный офицер, но человек вздорного характера и беспредельно самонадеянный. На Кубани он служил под началом Суворова и написал на него пасквиль. Александр Васильевич не оставался в долгу и характеризовал его так: «Рахманинов в поле — с полком, с поля — с батальоном; против его одного года я во всю мою службу столько людей не потерял». На этот раз суворовское самочинство не прошло — нашла коса на камень. С Потемкиным шутки были плохи. Суворова отослали в Кинбурн. Он возвратился туда совсем больной: обморок следовал за обмороком, его терзали лихорадка и желтуха, дыхание было затруднено. Ему заново чистили рану, в ней оказались кусочки сукна и подкладки. Но больше всего страданий Суворову доставляло отстранение его от осады Очакова. Он всеми силами старался загладить свою вину и вернуть расположение светлейшего. Александр Васильевич пишет ему письмо за письмом, называет его великим человеком, просит «защитить его простонравие от ухищрений ближнего… Всякий имеет свою систему, — так и по службе я имею свою, — оправдывается он, — мне не переродиться и поздно…» Словно мимоходом, он и здесь ввертывает: «Вы вечны, вы кратки», но тотчас возвращается к прежнему тону: «Милости ваши я всегда буду помнить».
Известие о провинности Суворова — конечно, в изложении Потемкина — достигло и Екатерины II, которая передала эту новость одному из своих секретарей так: «Сшалил Суворов; бросясь без спроса, потерял с четыреста человек и сам ранен; он, конечно, был пьян». «Пьянство» Суворова оставим на совести Потемкина, что же касается прочего, то вина его была неоспорима. Впрочем, ничуть не менее был виноват и Потемкин, не поддержавший вовремя суворовскую атаку. Этого, разумеется, он императрице не сообщил.
Не успел Александр Васильевич оправиться от ран и болезней, как 18 августа он вновь пострадал от взрыва пиротехнической лаборатории, где изготовлялись бомбы для очаковской армии. Над Кинбурном нависла туча порохового дыма, и из Очакова казалось, что вся крепость взлетела на воздух. Суворов вначале не понял, что случилось, потом вскочил со стула и бросился к двери. В этот момент одна из бомб влетела в комнату и разорвалась, разворотив часть стены и кровать. Кусочки щепы вонзились ему в грудь, лицо, руку и ногу. Суворов выбежал на лестницу, которая тоже оказалась разбита. Он спустился во двор по перилам. Здесь, оглушенный, Александр Васильевич в изнеможении опустился на крыльцо; изо рта у него хлестала кровь.
Вскоре к нему принесли коменданта, так же залитого кровью, и священника, смертельно раненого перед алтарем. Всего было убито около 80 человек. Работавшие над бомбами пиротехники были разорваны на куски, и причина взрыва осталась неизвестной. По счастливой случайности уцелели бочонки с порохом, стоявшие в помещении лаборатории, иначе от Кинбурна и в самом деле остались бы одни развалины.
Потемкин прислал курьера с соболезнованиями. Поскольку Суворов был слаб, то ответ написали за него: мол, обошлось без большого вреда, кроме малых на лице знаков и удара в грудь. Александр Васильевич прочел и дописал: «Ох, братец, а колено, а локоть? Простите, сам не пишу, хворь». Выздоравливание в целом отняло у него больше месяца.
Осада Очакова шла своим чередом. От русских бомбардировок в городе сгорел большой склад провианта, турки были значительно стеснены в съестных припасах. Но решиться на штурм Потемкину мешал то флот Гассан-паши, который «прилип к нему [Очакову], как банный лист», то буря, отбросившая русскую флотилию… Между тем Гассан-паша беспрепятственно высадил в город подкрепление в 1500 человек.
Осеннее ненастье разогнало из штаб-квартиры любопытных, увеселения прекратились. Потемкин хандрил и не покидал своего шатра. Осень сменилась лютой зимой, так и оставшейся в памяти солдат под названием «очаковской». Равнина перед городом превратилась в ледяную степь, бураны заносили снегом палатки, от мороза птицы замертво падали на лету. За день у русских выбывало 40–50 человек обмороженными. Артиллерия произвела в очаковских стенах большие повреждения, и солдаты умоляли Потемкина о штурме, как о милости. Но ничто не выводило светлейшего из оцепенения, он продолжал осаду, которую Румянцев уже ехидно называл «осадой Трои». Среди всех чинов армии распространялся глухой ропот.
Наконец, когда и Потемкину стало ясно, что отступать от Очакова поздно, а зимовать под ним невозможно, он решился на штурм. 6 декабря при 23-градусном морозе русские колонны двинулись на город. Через час и 15 минут Очаков превратился в свежую могилу. Из 25-тысячного городского населения (15 тысяч из них находилось под ружьем) было убито 9,5 тысяч человек, в плен попало 4 тысячи. У русских выбыло из строя 2800 солдат и офицеров. Главные опустошения в русской армии произвела стужа: три человека из каждых четырех либо болели, либо получили обморожения; кавалерия потеряла всех лошадей. Все, кто мог стоять на ногах, грабили «проклятую крепость» в продолжение трех дней, как и было обещано светлейшим перед штурмом.
Несмотря на столь страшную цену, уплаченную армией за победу, никто не обвинял Потемкина в том, что он был «пьян». Императрица была не здорова и выздоровела на радостях. Она не знала, чем отблагодарить
