разошлись[53].
Суворов почувствовал свою силу; солдат попытался распрямиться перед вельможей. Увы, он недооценил могущество Потемкина, не далее, как в прошлом году оттершего Репнина от чина фельдмаршала. Непобедимый на поле сражения, Александр Васильевич был наивен и беспомощен в придворных баталиях. Он надеялся на заступничество Екатерины II, не зная, что всеми своими наградами обязан Потемкину, в чьих глазах он и теперь оставался тем же Суворовым, которому светлейший некогда жаловал шинель со своего плеча.
Александр Васильевич, как и многие другие, был введен в заблуждение относительно степени влияния Потемкина быстрым возвышением Платона Зубова, последнего фаворита императрицы, забиравшего в свои руки все большую власть. Но Потемкин, проявлявший гораздо более поворотливости на дворцовом паркете, чем на полях сражений, как сумасшедший бросился в Петербург — «зуб дергать». Война больше не интересовала его. Хотя Балканы были полностью открыты для вторжения, он посчитал, что «достаточно достигнутых успехов». В Петербурге светлейший был успокоен расшитым алмазами фельдмаршальским мундиром, 200 тысячами рублей и вторично подаренным ему Таврическим дворцом (подарив дворец в первый раз, Екатерина II затем выкупила его за полмиллиона рублей). Обойтись без старого любимца императрица уже не могла, Потемкин остался в прежней силе. Суворов почувствовал это, приехав в столицу несколькими днями позже светлейшего. «Идол всех военных» был награжден за «дело, едва ли в истории находящееся» памятной медалью и произведен в подполковники Преображенского полка (полковником была сама императрица). В этом назначении не было ничего особенного: так отличались все старые заслуженные генералы. Суворов стал одиннадцатым подполковником в полку.
На этом милости закончились. Общество недоумевало, завистники радовались. Но Потемкину было мало этого, и он готовил новый удар. В апреле должен был состояться грандиозный праздник по случаю побед над турками, и светлейший считал, что присутствие на нем героя Рымника и Измаила необязательно. Его ждала ссылка в Финляндию.
В Петербурге и Финляндии (1791–1792)
… В горы Финна
Его недавно завела
Полков бродячая судьбина.
Е. А. Баратынский
…Посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал
Один, под финским небосклоном,
Он бродит…
А. С. Пушкин
В ожидании нового назначения Суворов провел в Петербурге почти месяц. Несколько раз он встречался с П. Зубовым, и по городу поползли слухи о том, что они строят «ковы» (козни) Потемкину. На самом деле их беседы носили вполне невинный характер. В июне Александр Васильевич писал Зубову: «Ежечасно вспоминаю… сию тихую нашу беседу, исполненную разума, с приятностию чистосердечия, праводушия, дальновидных целей к общему благу».
Накопившуюся желчь против Потемкина он выплескивал на бумагу, записывая для себя волновавшие его мысли. В одной записке он вспоминает Козлуджи, где Каменский помешал ему идти вперед, Кобурга, награжденного за Рымник званием фельдмаршала; перечисляет всех старших генералов русской службы, указывая, что ему принадлежит старшинство почти перед всеми; сравнивает себя с Потемкиным и спрашивает, какие бы награды ожидали его, Суворова, будь он на месте фаворита. Заканчивает эти горькие сравнения так: «Сближается конец, изранен, [еще] 6 лет — и сок весь высохнет в лимоне». В другой записке читаем: «Здесь поутру мне тошно, ввечеру голова болит, перемена климата и жизни. Здесь язык и обращения мне не знакомы, могу в них ошибаться; потому расположение мое неодинаково — скука или удовольствие. По кратковременности мне неколи, поздно, охоты нет учиться, почему до сих пор не научился. Это все к поступкам, не к службе; глупость или яд не хочет то различить. Подозрения на меня быть не может, я честный человек. Бог за меня платит. Безчестность клохчет и о частом утолении моей жажды известно, что сия умереннее, как [чем] у прочих. Зависть по службе! Заплатит Бог. Выезды мои кратки; если противны — и тех не будет».
Под влиянием несправедливостей раздражение против всего уклада придворной жизни достигло у него крайних пределов, находя выражение в чудачествах и саркастических замечаниях, немедленно делавшихся известными. Так, при посещениях дворца Суворов стал почтительно раскланиваться с дворцовым истопником. На недоуменные вопросы придворных он отвечал, что, будучи новичком при дворе, считает полезным приобрести себе не всякий случай благоприятелей, и что нынешний истопник может завтра сделаться Бог знает кем. На придворных собраниях он во всеуслышание рассуждал о том, что генералы бывают двух родов: одни ими родятся, другие делаются; первых видно в сражении, вторые — полотеры на придворных паркетах, для которых военное дарование есть «талант побочный». «А мундиры на тех и других одинаковые», — со вздохом заключал Александр Васильевич. Вообще находил, что «для двора потребны три качества — смелость, гибкость и вероломство».
Екатерина II на людях посмеивалась над «своим стариком», сделавшимся «философом», но в душе скрывала досаду. Поэтому, когда Потемкин предложил удалить Суворова из Петербурга до празднования победы над турками, намеченного на 28 апреля, императрица ничего не возразила. За три дня до торжества Суворов получил от Потемкина высочайшее повеление объехать Финляндию для «укрепления границ», то есть для проектирования пограничных укреплений. Это была плохо завуалированная ссылка — ведь война с Турцией еще продолжалась.
Потемкин делал все для того, чтобы оказаться главным действующим лицом будущего торжества, ревниво умаляя чужие заслуги. Так, он буквально «волочился» за Державиным, упрашивая написать оду в свою честь. Когда ода была готова, Державин получил приглашение на обед к светлейшему. Но во время чтения Потемкин вдруг вскочил и вышел из зала — неосторожный поэт упомянул в стихах Румянцева.
Великолепное празднество состоялось в Таврическом дворце. Пригласительные билеты были разосланы 3 тысячам человек. Потемкин встречал гостей в алом фраке и епанче из черных кружев. Везде, где только можно было на мужской одежде употребить бриллианты, они блистали на костюме князя. Его шляпа была так ими отягощена, что ему трудно было держать ее в руке, и ее носил за ним адъютант.
Дворец, как и хозяин, был убран с умопомрачительной пышностью. Поговорка «не все золото, что блестит» еще никогда не была более к месту. В главной зале блестело все, ее буквально заливало светом, идущим от двух паникадил из черного хрусталя, 56 люстр и 500 лампад в виде роз, тюльпанов, лилий, виноградных гроздьев, гирляндами свисающих между колонн. Огромные зеркала на стенах бесконечно умножали игру света на хрустале и позолоте, и казалось, что зал был охвачен огнем.
Но главное великолепие ожидало гостей в зимнем саду, по своим размерам в шесть раз превосходившем эрмитажный. Здесь можно было прогуляться по зеленому дерновому скату между померанцевыми деревьями, в рощах,
