судорогой пальцы. Кольца там нет. Я носила его так недолго, что даже следа не осталось.
— Долго ты здесь? — Опускаю взгляд на еле заметно дрожащий под тонким одеялом живот. Это моя вина — если бы я была правильной нормальной женщиной, не думала все время о том, что у меня распухли ноги и живот скоро превратится в кисель… Это моя вина.
— Ты два дня была в реанимации, — натянуто, очень глухо говорит Вадим. — Вчера стало лучше и врач разрешил перевести тебя в палату.
Полупрозрачными грязными мазками в памяти всплывают обрывки слов, которые врезались в мое вязкое сознание как метеориты. Сейчас тяжело вспомнить, о чем они говорили. Остались только слова, сказанные едким женским голосом: «Вы на ее руки гляньте, наколок понаделывают, а потом еще рожать хотят, бессовестные».
— Пока ты будешь на моей орбите, Авдеев, вряд ли тебе на голову свалится нормальная женщина.
Сколько времени мне нужно, чтобы забыть его?
Несколько лет?
Несколько жизней?
Хочу ли я забывать?
— Я не смогу… с тобой… Не хочу испортить жизнь еще и тебе. Только не тебе. — Он заслуживает правду больше, чем все остальные люди в моем сломанном, насквозь фальшивом мире.
— Меня абсолютно устраиваешь ненормальная ты.
— Прости ему, господи, ибо не ведает что говорит, — произношу немного хрипло. — Я безнадежно сломана, Вадим.
— Ты правда хочешь поговорить об этом сейчас?
Мотаю головой.
— Обними меня, Авдеев. Я, кажется, разваливаюсь на куски.
Он вытягивается на кровати, кое как стаскивает кроссовки пятками друг об друга.
Притягивает меня на свое здоровенное плечо.
Обнимает. Стискивает руки чуть сильнее, чем необходимо, но именно так, как нужно сейчас.
Я обязательно оттаю.
Когда-нибудь.
Глава двадцать третья: Лори
Вадим уезжает примерно через час, но обещает заглянуть вечером.
Оставшись одна, я разглядываю палату, выхватывая взглядом все, что точно не может быть частью больничного интерьера.
На прикроватной тумбочке в маленькой вазе — букетик нежно-розовой гипсофилы, на кресле рядом с кроватью — большой плюшевый медведь. На приставном столике — вода, стакан, книга.
И мой телефон.
Подтягиваюсь на локтях, чтобы занять более удобное положение в постели, тянусь к нему, безуспешно тыкаю в экран — разряжен. И ни намека на зарядное устройство. Я попросила Вадима привезти из моего дома ноутбук, планшет и рабочий блокнот, но от так сопротивлялся, что пришлось буквально взять его на слабо — или это сделает он, или я сама найду способ вылезти в окно и сбежать к любимой работе.
Я бы душу продала за возможность прямо сейчас, немедленно, погрузиться хоть в какие-то мысли. Лишь бы не думать о том, что я больше не перепуганная беременяшка.
И что в этой огромной фешенебельной палате нет ни намека на то, что здесь был Шутов. Или хотя бы наследил своим призрачным присутствием в виде цветов или игрушек, или долбаных устриц на льду.
Гипсофила и медведь меня, конечно, радуют, но это явно не от него.
Впрочем, медведя я все-таки кое-как затаскиваю в постель, прижимаюсь к нему боком и вызываю медсестру. Она появляется так быстро, как будто все это время дежурила под дверью. Первым делом осматривает показатели на мониторах где-то у меня за головой (это занимает несколько секунд), а потом интересуется, все ли у меня в порядке и чем она может мне помочь.
— Мне нужна подзарядка к телефону.
Она сразу узнает мою модель и говорит, что на приемном покое точно должна быть подходящая.
Я сжимаю одеяло в кулаках, мысленно уговариваю себя не спрашивать и даже не думать, даже прикусываю язык, но дурацкий вопрос все равно выпрыгивает наружу.
— Ко мне кто-то приходил? Кто-то, кроме… Вадима Авдеева?
«Еще больше, Шутов, я тебя ненавижу…»
Хорошо, что мой телефон не заряжен и под рукой нет ни одного средства связи с внешним миром, иначе я написала бы ему, что ужасная лгунья и что на самом деле не так уж сильно отличаюсь от истеричек, закатывающих скандалы из-за женского волоса на пиджаке.
— Нет, Валерия Дмитриевна, — отвечает не задумываясь. — Но Вадим Александрович был здесь почти все время и… он такой внимательный.
Она явно пытается похвалить мой выбор, хотя не исключено, что все здешние женщины от восемнадцати и до пятидесяти уже успели сделать Авдеева героем своих нереализованных эротических фантазий. Но от ее слов у меня только горечь во рту.
— Вам что-нибудь еще нужно? — Она слегка осуждающе смотрит на медведя, которого я еще сильнее прижимаю к боку.
— Только подзарядку и все.
Когда через пятнадцать минут телефон заряжен достаточно, чтобы включиться, первым делом проверяю входящие. Несколько десятков звонков с работы, еще столько же от разных непонятных абонентов (готова поспорить, что все это — те же люди, что накануне высказывали мне фальшивые соболезнования из-за смерти Андрея).
Около сотни разных сообщений.
Ни буквы от Шутова. И ни единого звонка.
Я откидываю голову на подушку, закрываю глаза и мысленно проговариваю считалочку о сороке-вороне.
Он всегда умел легко и просто вышвыривать меня из своей жизни. Но всегда был рядом, если моя тушка нуждалась в заботе и внимании, даже если на тот момент мы в очередной раз успели разругаться в хлам.
Но в этой жизни абсолютно все конечно.
И мы — тоже.
Я снова вызываю медсестру и она появляется так же мгновенно, как и в прошлый раз.
— Поможете мне принять душ… — смотрю на имя у нее на бэджике, — Валентина?
— Душ? — она смотрит на меня так, будто я попросила раздобыть мне парочку препаратов из списка тех, которые не назначают доктора.
— Да, хочу смыть с себя всю эту дрянь.
— Валерия Дмитриевна, но вы еще слишком…
— Дайте мне руку, Валентина, — перебиваю ее, цепляюсь пальцами в ее вовремя подставленный локоть и, сжав зубы, сажусь. — Моя мама всегда говорила, что чистая голова и крем для тела не решают ни одну проблему, но их становится хотя бы на две меньше.
— Это не очень хорошая идея, Валерия Дмитриевна, — причитает она весь недолгий путь до ванной, который я прохожу со скоростью раненной черепахи.
— Вся моя жизнь — одна сплошная не очень хорошая идея, — иронизирую я, стаскиваю с себя больничную пижаму и забираюсь в душевую кабинку. — Чувствую себя собакой в колтунах, господи.
Она помогает мне вымыть голову, потом долго и усердно трет спину.
— У вас татуировки — обалдеть просто, какая красота!
Я стираю ладонью пену со своей клыкастой самурайки, и на секунду хочу порезаться об выбитую на моей коже катану, но потом наваждение сходит.
— А
