Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Заметил, значит?
— Куда мне — это отец видел.
— Я сделала это только потому, что не могла добиться полного обследования в больнице.
— Стало быть, я приговорен?
— Мой милый, если б ты был приговорен, я не предлагала бы тебе руку. Понимаешь ты теперь, насколько сложно мое положение — ведь не считаешь же ты меня совсем уж бесстыдной, Арношт! Убедись сам!
И она притянула его сопротивляющуюся ладонь к своему лицу: оно обжигало, словно у нее сильная горячка.
— Теперь ты поймешь, что я скорее сгорела бы от стыда, чем предложила бы тебе брак по иным причинам, кроме...
— Кроме каких?
— Кроме тех, что тогда я получу возможность дать тебе лучшие условия жизни, чем ты имеешь сейчас, — ведь домишко, в котором ты живешь со своим батюшкой... Я еще в детстве слыхала, как хвалится пан Зоуплна, что прямо из окошка частенько ловил рыбу вам на ужин, и каждый год Влтава заливает вас весной, а то и осенью тоже, и я не видела у вас ни одной кровати, а кто готовит вам еду? Я слышала у нас на кухне — то твой отец, то ты сам, приват-доцент Института техники!.. А я была бы всегда рядом, ухаживала бы за тобой, сама моя профессия предназначает меня для этого...
На последних словах мужество изменило ей, голос ее дрогнул, Маня как бы всхлипнула и умолкла. А может быть, это был с ее стороны протест против прозаичности слов, к которой ее принудил Арношт.
Бог весть, куда они забрели в сгущавшейся темноте; шагали уже не по улице, а, так сказать, по ущелью меж двух невысоких стен, которые словно что-то выперло изнутри, они осели и совсем потемнели от старости, за исключением тех мест, где отставшая штукатурка вспучилась, а то и вовсе отвалилась. Кое-где в этих стенах были прорублены ворота, и редкие фонари, еще керосиновые в этих закоулках Праги, тускло освещали покосившиеся доски, выбеленные и отшлифованные дождями и солнцем, да кучки речного наноса перед ними, которые, видимо, приходилось всякий раз убирать, чтобы отворить эти ворота, — если только их когда-либо открывали.
В одних воротах доски расселись, образовав широкую щель, и в эту щель глянуло небо, еще светлое в непостижимой закатной дали, и словно окинуло быстрым глазом проходящую мимо парочку. Потом они приблизились к очередному фонарю, и в конусе света мелькнула эмансипированная головка барышни Улликовой с плотно прилегающими волосами, похожими на оперенье ворона; на затылке эти черные волосики как бы стекали в ложбинку на шее.
Когда они снова углубились в темноту, доктор Зоуплна, шагавший позади Мани, обрел наконец дар слова:
— Ты сказала, Мария, если б я был приговорен, то ты и не заговаривала бы со мной о браке?
— Да!
— Стой, Мария! — почти выкрикнул он.
Она остановилась, повернулась к нему. В отсвете фонаря видно было, как пылает ее смугло-оливковое лицо, на котором особенно ярко выступали белки глаз.
— Поцелуй меня в губы! — голос его сорвался.
Маня приподнялась на цыпочки, обняла его за шею, притянула к себе его голову и поцеловала долгим, бесконечным, многозначительным поцелуем — словно оторваться не могла.
То был их первый поцелуй, скорее некий эксперимент, чем доказательство любви. Потом Мария, совсем задохнувшись, спросила:
— Ну, глупый мальчик, веришь мне теперь?
Вопрос показывал, что она поняла тайную причину его просьбы.
— Меня упрекнут, — он не сказал «упрекнули бы», — что я ухватился за твое приданое, как голодный за кусок хлеба!
— Те, кто мог бы тебя упрекнуть, пускай успокоятся: мое приданое пока вложено в отцовское предприятие — ведь я его компаньон.
— И как я могу расстаться с отцом, он без меня погибнет — старик привязан ко мне, как душа к телу...
— Ты с ним не расстанешься, просто переедешь во второй этаж дома, что напротив вашего, я видела там объявление о сдаче квартиры, и у меня есть немного денег, чтобы открыть практику.
Так щебетала Маня, радуясь успеху своего предложения; потом она вывела жениха из прибрежных закоулков на улицу, на которой стояли предприятия обоих отцов счастливой новой четы.
В тот день доктор Зоуплна уже не пошел в свою любимую обсерваторию — и никогда больше не ходил туда.
8
Ноктюрн
Вацлав Незмара-сын сидел на бревнах; бревна эти от века валялись на берегу острова «Папирки» со стороны главного русла Влтавы.
Теперь никто бы не узнал известного всей улице щеголя: Вацлав кутался в старый отцовский кожух, как всегда, когда заменял своего отца, ночного сторожа с фабрики. Это случалось частенько, когда старый Вацлав удалялся за пределы фабричной территории с целью подработать.
Законная и официальная нива трудов старшего Незмары, фабричная насыпь, служила одновременно исходной точкой и опорой для деятельности этого влтавского земноводного. С помощью лодки он добывал большую часть своих доходов, причем не только рыбной ловлей, как разрешенной, так и запрещенной, но и прочими промыслами в пределах, на которые распространялись неписаные законы прибрежного права. На веру принимаемые условия этого негласного кодекса исключали прямое воровство, но не браконьерство и не сбыт предметов, обычно подлежащих акцизному обложению.
Через лагуны островов, скрытые нависавшими над водой кустами, старый Незмара провез немало грузов сомнительного происхождения и назначения, доставив их прямо с реки к многочисленным задним калиткам и дверцам прибрежных домов за пределами акцизной черты; регуляция реки давно уже смела все эти домишки с лица земли.
И все же главным источником доходов старого Незмары была влтавская рыба.
Вацлав считался главным и самым знаменитым рыболовом всей нижней, подпражской, части реки и заслужил репутацию довольно состоятельного старика, которому вовсе бы и ни к чему работать сторожем на фабрике, если б эта профессия не была тесно связана с речным пиратством. Было наверняка известно, что сын его Вацлав, студент, несколько, правда, застрявший в учебном заведении, тоже стоит старику немалых денег.
Этот сын и сидел теперь на бревнах, уткнув голову в ладони и вглядываясь в зеленый заречный холм Летну. Зеленым-то он, правда, уже и днем не был — поздняя осень оголила деревья и кусты, — а ночью и вовсе казался темным, чуть ли не черным, словно огромная туча
- Рубашки - Карел Чапек - Зарубежная классика
- Немецкая осень - Стиг Дагерман - Зарубежная классика
- Фунты лиха в Париже и Лондоне - Оруэлл Джордж - Зарубежная классика
- Начала политической экономии и налогового обложения - Давид Рикардо - Зарубежная классика / Разное / Экономика
- Пагубная любовь - Камило Кастело Бранко - Зарубежная классика / Разное
- Дочь священника. Да здравствует фикус! - Оруэлл Джордж - Зарубежная классика
- Ясное, как солнце, сообщение широкой публике о подлинной сущности новейшей философии. Попытка принудить читателей к пониманию - Иоганн Готлиб Фихте - Зарубежная классика / Разное / Науки: разное
- Великий Гэтсби. Ночь нежна - Фрэнсис Скотт Фицджеральд - Зарубежная классика / Разное
- Кармилла - Джозеф Шеридан Ле Фаню - Зарубежная классика / Классический детектив / Ужасы и Мистика
- Пробуждение - Кейт Шопен - Зарубежная классика