корме лодки в оранжевом спасательном жилете, подставив лицо под солнце. Мимо нас проплывала семья уток: деловая мамаша с гордо вытянутой шеей, а за ней, семеня лапками и стараясь не отставать, – выводок утят.
С одной стороны пруд обрамляли густые зеленые деревья, и если очень постараться, то можно было представить, что мы находимся в Ласковом, плывем себе по озеру на дальний пляж, и скоро, за поворотом, увидим небольшой островок – все называют его пупком – и полянку из кувшинок.
Или, может, это парк Горького в Москве? Мы с Лешей крутим педали катамарана и едим мороженое в вафельном стаканчике. И Леша осторожно намекает, интересуется – не сходить ли нам после парка в Третьяковку? Она здесь как раз недалеко… А я и не возражаю, я согласна! Я даже не буду ныть!
Но стоило мне посмотреть на противоположный берег, и все это сразу исчезло. Вместо деревенских домов и луга, вместо набережной Москвы-реки я увидела сверкающие нью-йоркские небоскребы.
– Ну что, пошли домой? – спросила мама, когда мы причалили к берегу.
– Пошли, – ответила я. А потом добавила тихо: – Только это не наш дом.
Вечером мы с папой и мамой ужинали за дяди-Бориным и тети-Лениным столом. Папа пересказывал нам сегодняшнюю лекцию в университете. Ученые опасаются, говорил он, что в будущем компьютеры станут такими мощными и умными, что смогут восстать против людей. Но папа обещал этого не допустить – для этого он и пошел учиться на программиста. Мама описывала папе наше героическое купание в фонтане. А я сидела и молча наматывала макароны на вилку.
После ужина мама проверила свою электронную почту и обнаружила там письмо от моей учительницы мисс Джонсон, той женщины, которой папа передал меня утром. Мисс Джонсон хвалила меня и говорила, что я большой молодец. Она даже сфотографировала меня на перемене на школьной площадке и послала фотографию маме.
На этом снимке почти весь наш класс висит на турнике вниз головой, а я стою одна, вдали от всех, и тереблю свою юбку. На белой футболке у меня наклеен бейджик с именем Anna. (Они произносили его «Энна» – даже имя у меня теперь было другое.) А на руке у меня блестит россыпь наклеек: звездочки, цветочки и смайлики – эти наклейки учительница раздавала детям в награду за успехи. Судя по моей руке, успехов у меня хоть отбавляй, только мне от этого не легче. Я смотрю не на камеру, а куда-то сквозь нее, и в отличие от моей руки, на лице у меня грустный смайлик.
В ту ночь мне приснилось, что мы в Москве, в нашей маленькой квартире, что сейчас вечер и к нам вот-вот придут в гости Рыжие, и мы с Андрюшей, как всегда, будем строить из лего самую высокую башню в мире. Мы с папой накрывали на стол, а мама взбивала тесто для яблочного пирога, когда в дверь позвонили.
Я ринулась открывать – и проснулась.
Это был вовсе не звонок в дверь, а сирена проезжавшей где-то рядом пожарной машины. Я сразу поняла, что ни в какой я не в Москве, а в Нью-Йорке, потому что даже звук пожарной сирены здесь был другой.
За окном в оранжевом свете фонарей высились многоэтажные здания с окнами, лестницами и вывесками. Небоскребы, как им и полагалось, скребли ночное небо. Все здесь было неродное. Даже луна, которая застыла на небе, вроде такая же круглая и желтая, как и дома, и та была чужой.
Я хотела обратно в тот сон, в нашу квартиру в Москве, к Рыжим. Мне было так грустно и одиноко. Ну зачем, зачем мы уехали в этот Нью-Йорк?
Родители спали в обнимку на своей кровати, будто две ложки: папа – большая, а в ней – маленькая, мама. Интересно, снился ли им, как и мне, наш дом?
Я заплакала, и мама проснулась.
– Солнышко мое… Девочка моя. – Она взяла меня на руки и отнесла к ним с папой в постель. Она положила меня между ними, буквой Ш, как тогда в гамаке. Я плакала, а мама гладила меня по голове и шептала: «Ш-ш-ш, ш-ш-ш». Папа тоже пытался меня успокоить, но мне было так грустно, что я захлебывалась в слезах.
– Мне приснилось, что мы дома и что к нам сейчас придут Рыжие, и мне было так хорошо. А потом я проснулась, – плакала я. – Я хочу домой.
– Ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш, девочка моя, ш-ш-ш-ш.
– Я хочу домой, мам, я хочу домой.
– Давай кое-что попробуем, – сказала мама. – Закрой глаза. Хорошо?
Я закивала сквозь слезы.
– Закрыла? А теперь представь, что мы дома, в Москве, в нашей квартире.
– Представила, – всхлипнула я.
– Сейчас день или вечер?
– Вечер.
– Да, вечер – за окном уже темно. Слышишь? Звонят в дверь, это гости. Кто к нам пришел?
– Рыжие.
– Точно. Смотри, они заходят: Андрюша в своей красной шапке, за ним Дима с Мариной. Марина принесла что-то сладкое к чаю – вафельные трубочки! А тебе в подарок от Андрюши – лего, новый набор.
– И вино они тоже принесли, – добавил сонным голосом папа. – Дима всегда приносит красное чилийское.
– Взрослые сидят за столом, разговаривают, – продолжала мама. – А вы что делаете с Андрюшей?
– Мы залезли на спинку дивана и пытаемся не свалиться вниз. Ой, свалились. – Я улыбалась с закрытыми глазами. – А теперь мы скачем на диване.
– Хулиганы, – сказала мама ласково. – На диване прыгать нельзя, он и так старый, развалится. Идите лучше к нам за стол пить чай. Что ты будешь – трубочки или яблочный пирог?
– А можно и трубочки, и пирог?
– Хорошо, положу вам с Андрюшей и того и другого, только чур хорошо почистить зубы!
– Обещаю!
Я успокоилась, и меня стало клонить ко сну. Мама и папа лежали по обе стороны, теплые и родные. Я залезла поглубже под одеяло, уткнулась в маму и уже собиралась заснуть, как вдруг услышала всхлип. Я выбралась из-под одеяла и открыла глаза.
Мама гладила папу по голове. Папа зарылся лицом в подушку и плакал.
Глава 6. Американская школа
Пип-пи-и-ип. Пип-пи-и-ип. Пип-пи-и-ип.
Будильник на мамином телефоне звонил в без десяти минут семь.
– Еще три минуточки, – пищала я сквозь сон и зарывалась вместе со Штанишкиным глубже под одеяло.
– А можно пять минуточек? – сопела мама.
– Давайте уже десять, – бурчал папа.
Мы снова проваливались в сладкий утренний сон, а несчастный будильник продолжал надрываться каждые три, пять и десять
