Монтекьеса расплылся в улыбке и замахал руками.
— Передайте святому отцу заверения в моей преданности и сыновней любви. Любая благодарность тут будет излишней. Это всего лишь мой незначительный вклад, мое служение вере. Господь благословил мои занятия, поэтому получается, что будет справедливо и необременительно для меня, если я что-то верну. Кроме того, — он озорно подмигнул, — я жертвую эти суммы благодаря тому, что ловко обхожу налоги.
Конец предложения как будто повис в воздухе, а Монтекьеса замолчал и выжидательно посмотрел на собеседника. Время светских разговоров закончилось. С чего же начать? Кавелли понимал, что ему ни в коем случае нельзя критиковать Монтекьесу или высказывать какие-то суждения, которые его насторожат. Самое правильное, если он создаст у него впечатление, что в Ватикане поддерживают его взгляды.
— Кроме того, его святейшество просил меня еще раз заверить вас, что он полностью разделяет ваши опасения по поводу общего упадка веры.
Монтекьеса поджал губы, прикрыл глаза и покачал головой. Казалось, что сама мысль о бедственном положении католической религии для него невыносима. Он начал говорить горячо и страстно, словно слова сами складывались в предложения и вырывались наружу помимо его воли.
— Наши современники не понимают, они забыли, что человек создан для того, чтобы верить. На протяжении тысячелетий религия была само собой разумеющейся частью бытия, и никому и в голову не приходило усомниться в ней. Вплоть до так называемого Просвещения, когда факт существования Господа был поставлен под сомнение, когда философы создали мир без Бога, когда во Франции церкви были превращены в храмы Разума[13]. — Он буквально выплюнул этот термин, его голос дрожал от отвращения. — И что же тогда произошло?
Монтекьеса иронически улыбнулся. Стало понятно, что он произносит подобную речь не впервые. Кавелли старался внимательно следить за выражением своего лица, чтобы случайно не разочаровать собеседника.
— Люди обратились к мистике, — продолжал Монтекьеса. — Пришло время таких субъектов, как Калиостро, и подобных ему шарлатанов. Это не случайно! Человек хочет во что-то верить, ему это необходимо. Ошибочно полагать, что наука способна заменить веру. Именно претензии современных людей на безграничную свободу побуждают их восставать против любого авторитета. Против учителей, против полицейских, и кто его знает, против кого еще. И, конечно, в первую очередь против церкви и Бога. Человек считает, что посланные нам свыше правила ограничивают его свободу. Он не понимает, что без этих правил воцарится анархия, восторжествует право сильного, которое, по сути, противоположно свободе. Это все равно что пилить сук, на котором сидишь. Люди стали слишком много времени посвящать политике, которая перешла в категорию веры. Политкорректность, климатические изменения, приближающие конец света, социализм — все это сегодняшние религии. А тот, кто во все это не верит со всем возможным пылом, является еретиком.
Лицо Монтекьесы все больше искажала ярость, он на мгновение остановился, чтобы перевести дыхание, в то время как Кавелли невольно задумался о том, что кое в чем его собеседник действительно прав.
— А что в это время делает церковь? Вместо того чтобы противостоять разрушительным идеям, используя весь свой авторитет, она бежит за теми, кто в любом случае будет ее презирать. С какой только целью? Эти люди никогда не станут последователями церкви, в то время, как образно выражаясь, она оставляет истинно верующих мокнуть под дождем. — Монтекьеса остановился и некоторое время молча смотрел в пол, а потом неожиданно взглянул Кавелли прямо в глаза. — Этому надо положить конец.
Тот в ответ серьезно кивнул:
— Несомненно, это совершенно необходимо.
— Но?
Монтекьеса смотрел на него с каким-то притворным оживлением.
— Что вы имеете в виду, говоря это «но»?
— Монсеньор, я не идиот. Я прекрасно осознаю, что мой план многим, точнее большинству людей, покажется чересчур радикальным, более того — преступным. Вам тоже?
Вот вопрос, которого Кавелли боялся все это время. Сколько бы он к нему заранее ни готовился, ему в голову так и не пришло ни одного внятного ответа. Святой престол просил его попытаться убедить Монтекьесу отказаться от его радикальных планов. При этом Кавелли должен одновременно и поддержать его, чтобы добиться доверия, и возражать ему, чтобы тот изменил свои цели. Впрочем, если он примется с ходу опровергать высказываемые идеи, то Монтекьеса сразу же увидит в нем противника, человека, которому нельзя доверять, после чего любые разговоры станут бесполезны.
— Я на сто процентов согласен с вашим анализом текущей ситуации и с вашим намерением возродить былое значение церкви, — начал Кавелли. — Единственное, что касается выбора средств, мне интересно…
— Неужели вы думаете, что я снова и снова не задавался этим же вопросом, — прервал его Монтекьеса огорченно. — Вы, кажется, предполагаете, что я задумал все это по своей сумасшедшей прихоти. Уверяю вас, другого выхода просто нет. Сегодня людям живется слишком хорошо. И парадокс заключается в том, что чем лучше вы себя ощущаете, тем больше вы недовольны и тем более масштабными становятся ваши претензии. Это происходит потому, что ваши чувства бодрствуют, в то время как душа спит. Церковь уже предпринимала попытку приспособиться к духу времени, которая закончилась полнейшей неудачей. Назовите мне другой способ вернуть людей к вере, и я воспользуюсь им с величайшей радостью и благодарностью. Но, увы, его не существует. Вам совершенно точно знакомы слова черта из Виттенберга…
Кавелли заметил, что его собеседник употребил старинное прозвище Мартина Лютера без тени иронии. Монтекьеса подождал мгновение, прежде чем продолжить:
— Этот дьявол говорил: «Чума делает людей благочестивыми».
Монтекьеса замолчал, а затем повторил сказанное еще раз, только теперь уже тише и больше для себя, как будто это была его личная молитва:
— Чума делает людей благочестивыми…
Затем он продолжил:
— И в этом он полностью прав. Я много читал о вспышках чумы, которые возникали на протяжении человеческой истории. Мрачные времена: повсюду вонь, трупы, пожары — люди поджигали любой дом при малейшем подозрении, что в нем живет зачумленный. Если даже человек заболевал чем-то безобидным, он был обречен на голодную смерть, поскольку его семья уходила якобы за врачом и обратно уже не возвращалась. Многих людей хоронили, хотя они были еще живы. А врачи? Они были совершенно бессильны. Знаете ли вы, что в то время каждый медик был одновременно еще и астрологом? Врачей вообще в то время презирали. Когда они бежали из города, их презирали за трусость, а когда оставались, их обвиняли в жадности. К тому же они все равно ничего не могли поделать. Царила всеобщая паника, которая приводила к самым невероятным последствиям. Например, в Англии умерло так много священников, что разрешили исповедоваться перед любым человеком, даже перед женщинами. Зачастую люди боялись заразиться от одного только взгляда на больного. В конце концов из семидесяти пяти миллионов человек, которые проживали в тогдашней Европе, треть умерла. Ужасно! — Монтекьеса выглядел совершенно потрясенным. — С другой стороны, без чумы, вероятно, не случилось бы такого стремительного развития среднего класса. Вы знали об этом, монсеньор Кавелли? Множество людей погибло, но тот, кто выжил, получил большое наследство. Люди, которые раньше едва сводили концы с концами, теперь внезапно разбогатели. Их были миллионы. А еще все молились, как безумные. Что им еще оставалось? Если все остальное не помогает, остается только истово обратиться к Богу. Некоторые из этих молитв продолжают произносить и по сей день. Вам знакомы театральные представления в Обераммергау?
Кавелли кивнул.
— На протяжении веков каждые десять лет город организует эти представления в качестве благодарности Богу за избавление от чумы. Господь сделал это, и горожане тоже держат слово.
