Он покачал головой, как будто сам с трудом мог поверить в собственную огромную исключительность. Долгий монолог, казалось, придал ему сил.
— Но что это я все говорю и говорю. Прошу прощения, монсеньор Кавелли. Как там сказано у апостола Луки? «Ведь на языке у человека то, чем наполнено его сердце». Вам не стоило так потакать мне, ведь ваше время, безусловно, так же драгоценно, как и мое. Теперь мое дело молчать и слушать, я с нетерпением жду, что вы передадите мне послание, которым удостоил меня его святейшество.
Он смотрел на него почти благоговейно, как будто хотел лишний раз подчеркнуть свое смирение перед папой. Кавелли изо всех сил постарался скрыть отвращение, которое вызывал у него этот человек. Смирение Монтекьесы — всего лишь притворство. Разве может оно присутствовать в человеке, который одновременно считает себя орудием Бога и своего рода воплощением души Уинстона Черчилля? Кавелли судорожно пытался сообразить, что именно Монтекьеса надеется от него сейчас услышать. Очевидно, что он не примет никаких возражений. Вопрос о пятой заповеди он парировал с невообразимой легкостью. Казалось, он абсолютно уверен в том, что если святой отец разделяет его желание вернуть людей к вере, то он также одобряет и выбор средств для достижения этой цели. Кавелли в полной мере осознал, что Монтекьеса не откажется от своего плана и тут не помогут никакие доводы, сколь бы убедительны они ни были. Этот человек давно уже все продумал, и на каждое возражение у него готов ответ. Полиции он тоже не боялся, так как на высоких постах там сидели люди, которые сочувствовали его идеям. О чем он уже рассказывал папе. Кавелли почувствовал, как по коже ползет холодный озноб. Что ж, похоже, есть только один выход — идти напролом. Он осторожно откашлялся.
— Что ж, святой отец благодарен вам за ваши труды, он молится за вас и передает вам самые добрые пожелания.
Не слишком ли прямолинейно? Кавелли попытался обнаружить на лице своего собеседника хоть тень недоверия, но не смог. Видимо, Монтекьеса считал, что он заслуживает такой похвалы.
— Однако есть один вопрос, который немало беспокоит его святейшество.
— Какой? — Монтекьеса клюнул, как хищная рыба на приманку. Он горел нетерпением мгновенно рассеять любые сомнения.
Кавелли напустил на себя озабоченный вид.
— Пожалуйста, синьор Монтекьеса, не поймите меня неправильно, но, как вы, наверное, знаете, папе ежедневно приносят десятки самых разнообразных проектов. Большая часть из них создана с наилучшими и самыми благими намерениями, но, к сожалению, их совершенно невозможно осуществить. Зачастую благие пожелания оказываются сильнее, чем связь с реальностью. Ваш план, синьор Монтекьеса, поистине масштабен, но возникает вопрос, способны ли вы верно логистически все рассчитать?
Некоторое мгновение Монтекьеса смотрел на него лишенным всякого выражения взглядом. Казалось, успела пройти вечность, прежде чем до него дошло то, что сказал Кавелли. Словно рыба на берегу, он несколько раз открыл и закрыл рот, прежде чем сумел издать хоть какой-то звук.
— Способен ли я…
У него задергалось левое веко. Кавелли не очень разобрался в том, что за странное выражение, изумление или возмущение, промелькнуло на лице Монтекьесы. Но он довольно быстро пришел в себя и снова добродушно заулыбался.
— Святой отец требует доказательств? Тогда мы их ему предоставим.
Он пару раз кивнул, как будто ему все больше нравилась эта мысль, затем как-то неуклюже коснулся руки Кавелли, другой рукой указав на выход из часовни.
— Пожалуйте, монсеньор.
Не дожидаясь ответа, Монтекьеса поспешил к выходу и вежливо придержал дверь. Кавелли немного поколебался, прежде чем смог вернуть себе самообладание. Все закономерно, здесь никто никому не доверяет: я ему, а он мне. Он быстро вышел за дверь. Монтекьеса снял трубку с настенного телефона и набрал трехзначный номер. На другом конце сразу ответили.
— Мы освободились, сестра.
Затем он повернулся к Кавелли и предложил:
— Давайте выйдем из здания порознь, так же как вошли. Вас сопроводят до выхода. Затем идите налево, до ближайшего перекрестка, там мы встретимся снова.
— Если вы настаиваете.
Минуту или две они провели, перебрасываясь вежливыми фразами, пока в часовню не вошла сестра Каллиста. Она с большой приязнью кивнула Монтекьесе, что совершенно не вязалось с ее сухой манерой держаться. Тот улыбнулся ей в ответ, поприветствовав ее так же тепло, затем снова обратился к Кавелли.
— Прошу вас, будьте почтительны с сестрой Каллистой, монсеньор. Она исключительная женщина и занимает особое положение в «Опус Деи». Ей было разрешено лично служить отцу Эскриве, разве это не замечательно? Именно она привела меня сюда. Я всем ей обязан. Она в какой-то степени моя духовная мать на пути к вере.
Кавелли посчитал подобное высказывание несколько неучтивым: сестра Каллиста выглядела всего лет на пять старше Монтекьесы. Но она лишь скромно отмахнулась, хотя по всему было видно, что ее очень обрадовали эти слова.
— Serviam, — пробормотала она. — Serviam.
Кавелли на мгновение задумался и вспомнил, что в переводе с латыни этот девиз «Опус Деи» означает: «Я буду служить». Монтекьеса еще раз чуть заметно кивнул и, прежде чем Кавелли успел что-то сказать, скрылся за углом.
— Попрошу сюда.
Сестра Каллиста указала на коридор, ведущий к лифту. У него создалось впечатление, что теперь они двигались не тем путем, каким пришли сюда. Интересно, это случайность или она хочет помешать ему запомнить дорогу? Он отогнал от себя эту мысль. Впрочем, сейчас это не так уж и важно. Следовало полностью сосредоточиться на Монтекьесе.
Спустя пять минут Кавелли уже стоял на улице. Тяжелая металлическая дверь закрылась за ним, и он услышал, как ключ внутри замка снова повернулся пять раз. Уже наступили сумерки, ветер стих. Из открытого окна доносились звуки виолончели, кто-то упражнялся в игре. Один и тот же музыкальный отрывок прозвучал четыре раза, пока невидимый исполнитель, наконец, не удовлетворился достигнутым результатом и не продолжил игру дальше. Как и предупреждал Монтекьеса, влево уходила улица. Кавелли уже почти достиг угла здания, когда заметил стремительно приближающуюся, но абсолютно бесшумную тень. Рядом затормозил элегантный лимузин. Кажется, «Мерседес» класса люкс. Нет, не «Мерседес», а «Майбах». Некоторые считают, что это лучший автомобиль в мире. В задней двери машины бесшумно скользнуло вниз тонированное стекло, позволяя разглядеть лицо Монтекьесы. Только сейчас, когда он хоть на время перестал улыбаться, Кавелли понял, насколько жесткий у него взгляд.
— Садитесь, монсеньор!
Приглашение прозвучало так, будто Кавелли звали на уютный уик-энд. Он открыл дверцу и замер от неожиданности. Интерьер этого и без того невероятно роскошного автомобиля выглядел почти гротескным: глаза слепило от сочетания отделки из красного бархата и золотых украшений. Скорее это напоминало оперную ложу, чем транспортное средство. Он осторожно опустился на мягкое сиденье рядом с Монтекьесой. Нет, это не оперная ложа: теперь Кавелли понял, что перед ним копия автомобиля папы Пия XII, который можно увидеть в Автомобильном музее Ватикана. Единственным существенным отличием были задние сиденья. Для папы там был установлен трон, а все остальные пассажиры ютились на крошечных сиденьях напротив, а еще имелась панель управления с кнопками, с помощью которых понтифик передавал распоряжения шоферу: «налево», «направо», «стоп» и «в Ватикан». Ведь напрямую обращаться к обслуживающему персоналу считалось ниже папского достоинства.
Монтекьеса, напротив, сам сообщил водителю место назначения, правда Кавелли ничего не успел расслышать, слишком быстро поднялась отделяющая водителя перегородка. Он счел, что для пользы дела стоит немного польстить владельцу этого роскошного транспортного средства, и изобразил восхищение его вкусом и возможностями. Монтекьеса принял это с наигранной скромностью и плохо скрываемой радостью. Что он там рассказывал о смирении и следовании заветам Эскривы?
