Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шорохи, жужжание, гул — целая гамма звуков от тихого гудения улья до грохота мельничных жерновов опять стала нарастать в зале, — гости будто забыли о том, что им еще предстояло; и снова шум улегся, внезапно, словно отрезанный.
Тинда, ведомая хозяином дома, — он топал как можно параднее, — появилась возле рояля.
Публика, храня гробовую тишину, дала им дойти до края помоста, но когда Моур принял из рук Тинды букет и отступил назад, все восторги, до сих пор потрясавшие зал, показались игрушкой в сравнении с тем, что поднялось сейчас.
«Патриции» показали, на что они способны при желании. Несколько ложное, а говоря светским языком, довольно сомнительное положение барышни Улликовой, в силу которого ей уже долгое время невозможно было появляться в роли «прекраснейшего цветка в дамском букете клуба», нисколько не умерило, а напротив, даже усилило демонстративные овации «патрицианских» юношей, которые знали, черт возьми, как отнестись к Тинде, когда она выступает в роли артистки. Им было тем легче проявить к ней такое отношение, что весь остальной «дамский букет клуба» блистал сегодня отсутствием. Наличные дамы принадлежали отнюдь не к высшим кругам общества, хотя наличные господа достойностью своей придавали празднеству характер чуть ли не официальный.
Первый поклон Тинды, благодарившей за аплодисменты, был адресован «патрициям», и был он до того сдержанно-корректным и притом явным, настолько отличался он от озорного интермеццо с теми же господами четверть часа тому назад, что явился как бы безмолвным отречением Тинды от всякой прежней короткости с ними. Одним словом — «Турбина отходит на дистанцию», как выразился кто-то из «патрициев», употребив спортивный термин и — впервые за весь вечер — прозвище Тинды.
После этого «патриции» угомонились.
Зато тем восторженнее гремели нескончаемые рукоплескания прочей публики, и Тинда не успевала раскланиваться за столь жаркую встречу. Наконец, развернув ноты, она сама подала знак прекратить овации.
Рудольф Важка — он уже сидел за роялем, причем никто не заметил, когда и как он появился, — смешался до того, что нажал на клавишу «ля», как если бы собирался аккомпанировать скрипке. Тинда глянула на него с божественной улыбкой, на какую только была способна; впрочем, ошибка Важки позабавила одних только знатоков музыки. Тут Тинда заметила, что крышка рояля опущена, и возложила на ее край свои пальчики, будто собираясь открыть не тяжелую крышку, а легкую бонбоньерку. Важка вскочил, поднял и подпер крышку; Тинда воспользовалась этим, чтобы шепнуть ему:
— Пожалуйста, возьмите себя в руки, а форте играйте фортиссимо, и педалируйте!
Она встала в изгибе рояля, и Важка заиграл сопровождение, как играл несчетно раз в «Папирке».
Едва раздались первые аккорды, доктора Принца что-то будто кольнуло.
— Was will sie damit? Что она хочет?.. — почти не понижая голоса, обратился он к пани Майнау. — Это же «Лоэнгрин», ария Ортруды из второго действия с низвергнутыми богами, неужели осмелится? Интересно...
— Moderieren Sie sich doch ein bisschen, Doktor! Приглушите хоть немного свой голос, доктор, и подождите! — ответила наставница Тинды. — Мы еще научим вас удивляться в нашей Праге!
Тинда запела.
Когда она кончила, ответом ей была глубокая тишина всего зала.
Старый доктор Принц тоже оцепенело сидел несколько минут, но потом вдруг сорвался с места, и, не глядя на зрителей, словно был один на один с Тиндой, споткнувшись на ступеньках, взбежал на эстраду, наступил ей на шлейф, раздумывая, сжал ладонями ее лицо и поцеловал в лоб — раз, и другой, и третий, все в невероятной спешке.
До этого момента аудитория сидела не дыша, но теперь восторг ее разразился бешеным ураганом, громоподобной бурей, какую только в силах произвести несколько сотен людей, орущих, топающих ногами, даже стучащих кулаками по столам...
Под этот грохот доктор Принц говорил Тинде:
— Mein liebes und schones Kind![141] Не могу вам сказать ничего больше того, что вы подарили мне один из прекраснейших вечеров в моей стареющей жизни. Первым впечатлением, которое вы на меня произвели, было то, что вы — чудо природы; но нет! Вы — божье чудо, ибо того сверхъестественного, что есть в вашем голосе, вы добились беспримерным усердием и воистину божьей милостью своего феноменального таланта. Когда я вернусь на родину и буду рассказывать и писать о вас — никто мне не поверит! Я весь захвачен, и я еще раз благодарю вас!
И старый господин поцеловал Тинде обе руки и пожал их от всего сердца. Тинда с трудом понимала, что он ей говорит, однако угадала, что это нечто в высшей степени похвальное, и ответила просто:
— Ich danke Ihnen vom Herzen, Herr Doktor![142]
Сияя от радости, вернулся доктор Принц на свое место рядом с пани Майнау. Увидев же, что эта дама, которая много лет назад срывала громкие триумфы на оперных сценах Германии и оборвала свою карьеру в зените славы, внезапно и необъяснимым образом потеряв голос, — увидев, что она с трудом сдерживает плач, от чего сотрясались страусовые перья на ее макушке, обнял старую преподавательницу и расцеловал ее в обе щеки и в губы.
И оба подумали, что это — не первые их поцелуи, ибо о первых у них сохранились весьма определенные воспоминания.
Взрыв восторга со стороны такого человека, как доктор Принц, был встречен новыми аплодисментами за столом Моура, а это заново наэлектризовало публику. В самом деле, казалось, выражениям восхищения не будет конца. Впрочем, заметно было, что аудитория, состоящая преимущественно из мужчин, помимо искусства певицы восторгалась также и ее красотой и грацией, с какой она кланялась, кланялась, кланялась, похожая в своем оригинальном туалете на букет белоснежных азалий в изящной вазе.
— Я бы ничуть не удивился, если б это чудо вокала вдруг запело на два голоса! — говорил своей соседке доктор Принц. — Петь и Эльзу, и Ортруду... Гм! Впрочем, это скорее артистический фокус, чем искусство, — и все же это грандиозно, до абсурда грандиозно! Помимо головного, грудного у этой девицы есть кажется, еще и брюшной регистр, в ее диапазоне чуть ли не две трети клавиатуры... Для такого голоса надо специально сочинять музыку! И подумать только, что я чуть было не отказался приехать!
—
- Рубашки - Карел Чапек - Зарубежная классика
- Немецкая осень - Стиг Дагерман - Зарубежная классика
- Фунты лиха в Париже и Лондоне - Оруэлл Джордж - Зарубежная классика
- Начала политической экономии и налогового обложения - Давид Рикардо - Зарубежная классика / Разное / Экономика
- Пагубная любовь - Камило Кастело Бранко - Зарубежная классика / Разное
- Дочь священника. Да здравствует фикус! - Оруэлл Джордж - Зарубежная классика
- Ясное, как солнце, сообщение широкой публике о подлинной сущности новейшей философии. Попытка принудить читателей к пониманию - Иоганн Готлиб Фихте - Зарубежная классика / Разное / Науки: разное
- Великий Гэтсби. Ночь нежна - Фрэнсис Скотт Фицджеральд - Зарубежная классика / Разное
- Кармилла - Джозеф Шеридан Ле Фаню - Зарубежная классика / Классический детектив / Ужасы и Мистика
- Пробуждение - Кейт Шопен - Зарубежная классика