все равно страшно рада! Я согласна так жить! Плевать, что в палатке, — хочу, чтобы так было всегда! Ты, я, наш маленький, — она трогала живот, — и потом еще парочка наших маленьких! Да?! Я согласна! А ты, Саня?!
38
Шура Белозерцев сидел, запершись в процедурной, и писал. Время от времени прислушивался недовольно, что делается в лазарете. Перед ним лежало письмо Аси, которое утром принесла медсестра. Шура был хмур и сосредоточен, времени писать не было совсем:
«В первых строках моего письма напишу вам сразу, что получил его только что, час назад, с большой задержкой, в которой никто не виноват, одна женщина увезла его по нечаянности, а потом прислала обратно, и вот только теперь принесли. Сразу вам и пишу, сегодня уже 12 декабря, а вы писали мне в октябре, полтора месяца прошло, больше. Очень нехорошо получилось.
Я так понял по вашему письму, что это не подруга ваша, а вы сами хотите сюда к Георгию Николаевичу приехать. Вот из-за этого больше всего и обидно, а вдруг вы пождали моего письма, да и рванули, и уже едете или уже приехали, и пишу я теперь непонятно кому, а вы уже в Игарке или даже в Ермаково...»
Шура сунул письмо за пазуху и пошел покурить. Больного выругал по дороге почти ни за что, все кряхтел от досады, что так с письмом вышло. И все соображал — не сказать ли про ее письмо Георгию Николаевичу, пусть сам решает? Не хотелось признаваться, что прочитал когда-то его письмо... да и рассказывать было нечего — Шура не знал, ни где она сейчас, ни что с ней. Вернулся в процедурку.
«Напишу вам, а там уж как будет. По порядку отвечаю...»
Он уткнулся в Асино письмо, подумал недолго и склонился над бумагой.
«Люди на северах живут неплохо, хотя как посмотреть... Если у вас будет двое детей, то это похуже, конечно, но и вас я понимаю, не на кого, наверное, оставить, кому сейчас чужие ребятишки нужны. Моя жена с двумя очень трудно живет. Пишет, не всегда найдется чего и в кастрюлю положить. Хлеб, правда, как карточки отменили, покупает. Но это вы и без меня знаете. Здесь хлеб тоже не по карточкам, а в магазинах — всего, чего хочешь, были бы деньги. Школа в Ермаково двухэтажная, большая и с колоннами, хотя и деревянная.
Про жилье врать не буду, сами-то мы казенные нары давим, но у вольных теперь получше стало — два года уже строят для них. Думаю, если не в брусовом бараке, то в палатке-то место всегда вам дадут. Палатки теплые, не думайте, это не то что пионеры в поход ходят. С работой тоже хорошо, разная работа есть, вольных сюда длинным рублем зазывают.
В зимнее время к нам летают самолеты из Игарки, там большой аэродром и туда летают самолеты из Москвы, большего не скажу — сам ни разу в жизни не летал, даже на фронте не пришлось. Возят ли эти самолеты гражданских, тоже не знаю, но попробую узнать».
Дальше шел главный вопрос о Горчакове, и Шура задумался надолго. Писем Георгий Николаевич давно не получал, значит, она ему не писала... И в письме она выспрашивает обо всем, значит, и он не пишет, и узнать ей больше неоткуда... Шура напряженно тер лоб, ему почему-то очень хотелось, чтобы Ася приехала. Горчаков, правда, с августа прошлого года ни разу ни жену, ни детей вслух не вспомнил.
Шура от напряжения чувствовал пот на лбу и под мышками, перечитал еще раз короткое письмо Аси, он его уже наизусть знал, решил писать, и все! Если Горчаков против, а она хочет, то она имеет право приехать! Она — жена, мать... имеет право!
«Георгий Николаевич вернулся в Ермаково, командует лазаретом, где и я состою санитаром. В данный момент его вызвали в Ермаково, должен вернуться с минуты на минуту, я тороплюсь, потому что, кажется мне, вы едете, не спросясь у него, и даже не написали ему. Дело ваше, я вам отвечаю на письмо, а там уже, как сами решите.
Про свободное время вы еще спрашиваете и про кино, тут мне тяму[119] не хватает, что вы хотели-то? Кино тут часто показывают в Доме культуры, самодеятельность бывает, поют, пляшут. Жить не очень скучно, наверное... У нас-то вообще не соскучишься — в шесть подъем и побегли́ как заведенные. А иногда ничего особо не делаешь, бывает и днем приляжешь. Как повезет. На днях в лагере общий шмон был, какой-то придурок убежал, а может спрятался от наказания какого, дак всех из бараков вывели и давай считать-пересчитывать, даже у нас все перевернули, только совсем тяжелые остались на койках. Стояли с Георгием Николаичем, как французы под Москвой, морды обмотали! Пурга как раз была!
Что вам хочу главное сказать — приезжайте и ничего не бойтесь! Жить здесь нормально! Только упаси вас Господь, чтоб кто-то узнал, что вы жена Георгия Николаича, мигом к куму сбегают, хоть вольные, хоть ссыльные! Тут у нас так! И тогда его немедля переведут куда-то, так всегда делается!»
Шура перечитал письмо, ничего вроде вышло, он жене так складно не писал, только чего-то важного не сказал... больше напугал, наверное, человека. Чего-то надо было добавить про Георгия Николаича. Шура стал о нем думать — нечего и сказать было. Подъем, обход, завтрак — каждый день одно и то же, больные воняют, орут друг на друга, приворовывают, дерутся, лекарств нет, тесно, врачи приходят, когда им нравится. Так и работает... Он представил себе лицо Горчакова. Спокойный вроде, но спит последнее время плохо, все время курить встает. Получается, какие-то мысли его гложут, может и бабешка какая завелась в Ермаково, — мелькнуло вдруг у Шуры.
Это ничего, жена приедет, он ту сразу бросит, это понятно. Шура строго прищурился и взялся за карандаш:
«Самое главное так вам скажу — последнее время Георгий Николаич думает много, курит один, может и о вас беспокоится, а может какая другая тоска его заедает. Лагерный невроз это называется по-научному. Люди перестают понимать, что вокруг, где они и зачем. Бывает, и с ума сходят или руки на себя накладывают.
У нас весной интересный похожий случай был, привезли с трассы одного пограничника. С ума сошел,
