сколько вся ваша флотилия наскрести не смогла бы.
На следующий день в каюте тралмастера мы говорили о том, что все у нас наладилось и рыба сама идет в трал. В иллюминаторы была видна промысловая палуба, добытчики в резиновых куртках возились с тросами. Тралмастер улыбался, довольный. Вдруг раздался резкий визг, и лебедки остановились. Повис туго натянутый ваер. Тралмастер выругался и стал переодеваться.
— Только бы не потерять доски, — сказал он.
Я побежал в рубку. Там уже собрались все судовые командиры.
— Зацеп надо чувствовать, на приборы надо смотреть, а не по сторонам, — сказал Семеныч, — так и лебедки загубим. Привыкли по старинке работать, вот и привет тралу.
Впервые я увидел, как не нашел что ответить Ковров — это была его вахта.
— Прекратить, — сказал капитан, — потом разберемся.
Трал повис на одном ваере, его выбирали этим единственным ваером долго и осторожно. Дали задний ход, судно кренило, почти клало на борт. Главное было — сохранить траловые доски. На это надеялись все. Но как ни старались, как ни подрабатывали, второй ваер тоже лопнул. Лопнул с сильным треском, как будто грохнули из пушки. Мы остались без досок и без трала.
В рубке воцарилось предгрозовое молчание. Капитан ничего не сказал и молча стал спускаться по трапу.
— Это все из-за врачихи, — нашел причину Сеня, — она в рубке торчала, когда первый ваер лопнул! Нельзя баб в рубку пускать, особенно когда трал вираешь!
Две ночи добытчики делали трал, днем мы работали запасным тралом, который ни к черту не годился. На судне, в салоне и кают-компании разговаривали полушепотом, как в доме, где случилось несчастье. Тралмастер не приходил ни на обед, ни на ужин.
Следующие дни нам пришлось наверстывать потерянное.
Через неделю мы подошли к плавбазе «Пассат». «Ямал» коснулся ее борта мягко, без толчка, и матросы ловко приняли концы. А утром поднялась сильная зыбь, море сначала казалось спокойным, но вдруг накатывалась одиночная волна и поднимала наше судно. Иллюминатор моей каюты оказывался на уровне мачт плавбазы, а потом опускался так, что кранцы закрывали его. Мы промучались весь день, не выгрузив и трети рыбы, а ночью отдали концы, чтобы уйти под защиту берегов.
На плавбазу переходил Ковров, он списывался по болезни, но это была только официальная причина. Надо было списать его приказом, но Марина нашла у него симптомы болезни печени, и капитан согласился с таким вариантом.
Через день мы опять подошли к плавбазе. Море немного успокоилось, солнце играло в воде, и небо было абсолютно чистым. Вдали вставали голубые призрачные горы.
Днем, когда началась разгрузка, старпом переправился на базу. Никто не провожал его. Я увидел его уже на палубе базы, он стоял один, в нейлоновой куртке, в фуражке с крабом, и смотрел на наше судно, выискивая кого-то.
Через пять суток хода он будет в Таллине. С капитаном у них мог бы получиться отличный тандем, если бы… здесь возникало много «если бы», которые он не смог переступить. Тогда я еще не понимал, как глубок был разрыв и всю правильность этого неофициального «списания», а вернее всего, я поддался россказням Сени о прошлых удачах Коврова.
По-летнему засветило солнце, оно редко баловало нас здесь. Туманы, качки, и вот, как награда, такие светлые дни. И хотя здесь потеплело, все мечтают о тропиках.
— Какие там закаты, закачаешься! — говорит Вася Кротов.
— А цвет моря! — поддерживает его боцман. — Увидеть — и можно спокойно умереть!
Команда уже готовится к югу, раздали шорты, панамы. Только и разговоров — когда будем сниматься. Юг — это и дорогая рыба, идущая на разделку, и тропические, и стакан вина в день, и, конечно, заход в иностранный порт.
Но из управления идут радиограммы — ловить пока здесь, сниматься запрещаем.
А промысел скисает.
Сеня, глядя, как выбирают пустой, обвисший трал, сказал:
— Старпом выводил нас на рыбу, его была первая вахта, старый промысловик, у него на рыбу нюх был, этому ни в одной академии не научат. А сейчас валят на него все. Человек споткнулся, так его с землей смешают!
Ночью мы несколько раз выбирали пустой трал и решили идти на шельф. Вася Кротов говорил о том, что капитана нашего гложет нетерпение и желание доказать, что он может ловить лучше всех.
— Молодой, вот и дергаемся взад-вперед, — сказал Сеня, — а ловим — лишь бы ловить. Сплошная солома, а не рыба, так, для цифири!
Но когда мы выбрали первый трал на шельфе, разговоры сразу прекратились. В трале было полно крупной сайды. Серые рыбины метровой величины бились хвостами о палубу, изо рта у них торчали красные пузыри. Это была филейная дорогая рыба. Матросы, вооружившись ножами, стали на шкерку, красные сочные пласты филе поползли по транспортерам. Весь день был удачный лов.
И так продолжалось пять дней. Шельф принес славу, и все суда сбежались к нам. Впервые мы вывели флот на рыбу, и капитан ходил по рубке гордый и сияющий.
В кильватер за нами пристроилось и «Бологое», я разговаривал с Кирилловым по радио, дела у них отличные, они сразу взяли трал тонн на сорок, причем сплошной сайды.
Через день мы получили долгожданное разрешение сниматься на юг, но рыба шла так, что об уходе пока не могло быть и речи. Чанов не хватало, и рыбу ссыпали прямо на палубу. Я понимал, что юг все больше отодвигается от меня, но вместе со всеми радовался вылову. Единственное, чего я боялся больше всего, что меня вообще отзовут в контору. Ведь отсюда до порта всего пять суток хода, и ближайшая плавбаза может стать для меня последней. Ивану Сергеевичу я нужен там, в конторе, а не на промысле. Уйдем ли мы на юг? Об этом знают только рыбьи косяки. Человек ищет не где лучше, а где рыба. К тому же, чтобы идти на юг, надо заправиться топливом, а танкер, который должен нас снабдить, раздает топливо еще где-то в Северном море.
На рассвете я вышел на крыло мостика. Все вокруг было залито совершенно белым туманом, где-то за ним кралось на море утро. В двух шагах ничего не было видно, все казалось мне нереальным. Тишина и безмолвие царили вокруг. Рядом около входа в рубку кто-то курил, я не видел его, только изредка описывала круг красная точка сигареты. Я сделал несколько шагов и едва не столкнулся с капитаном.
— Не спится? — спросил он.
— Тихо, непривычно как-то.
— Пора трал отдавать, а когда рассеется, бог его знает.
Несколько минут мы стояли молча, а потом я спросил:
— Викентий Борисович,
