открыла свой всегда аккуратно уложенный чемодан. Там тоже все было вверх дном. Не было коньяка и продуктов, что Сан Саныч привез из Красноярска. Ошарашенная, она уселась на кровать, но тут же, еще больше торопясь, кинулась собирать вещи. Получилось много и увесисто, где-то должен был быть вещмешок Сан Саныча, она все не могла его найти. В конце концов затолкала вещи в большую авоську, погрузила Клер в санки, взяла на локоть вещи Сан Саныча и пошла.
Она добралась к милиции, когда совсем рассвело. Торопилась, вываляла в снегу Клер, та, слава богу, не проснулась... Александра Белова в милиции уже не было.
— Увезли на аэродром, — устало позевывая, объяснил ночной дежурный.
Это был пожилой дядька, он уже сменился, сидел в углу, покуривая, узнал ее.
— А куда его, не знаете?
— В Игарку, кажись... Чего натворил-то?
Николь посмотрела на него, не понимая вопроса, пожала плечами.
— Ну-ну, — согласно кивнул милиционер. — Эти и не скажут...
Она поднялась и потащилась домой. Ноги не шли. Не знали, куда идти, не хотели...
Весь день и всю ночь думала, как узнать о Сан Саныче, но вопросов было слишком много. Она была ему никем и могла навредить... Через несколько дней она все же пошла к коменданту. Взяла документ на отметку на всякий случай. Он знал про Белова. Вышли покурить.
— Ничем тебе не помогу, Николь, — немолодой уже, седой комендант задумчиво тянул папиросу. — Мы люди маленькие, а то... из особого отдела! — прошептал одними губами, опасливо просматривая улицу.
— Как же мне узнать? Они ничего не сказали... В чем его обвиняют?
— И не скажут... Смотри, не брякни где, что ты француженка... — он помолчал, обдумывая свои же слова. — Отпустят — хорошо, нет — что делать? Такая, видать судьба. Мне до пенсии полгода осталось...
— Может, мне в Дорофеевский уехать? Там тихо... И там Вано, он все узнает...
— Нету там твоего Вано! — комендант выразительно посмотрел и бросил окурок.
— Как нету?!
— Арестован за связь со ссыльной! Приказ по нему был.
— Боже мой!
— Я тебе ничего не говорил!
— Так, может, и Сан Саныча за связь со мной?
— Почему? Белов же не в органах... Ко мне больше не ходи, узнаю чего, сам найду.
— Спасибо вам, Николай Иваныч, спасибо... А если я напишу в МГБ запрос на него? Официально?
— Не надо, и тебя могут взять.
— А в пароходство?
— Не надо ничего, не высовывайся! Может, и хорошо, что ты ему никто!
57
День сменялся другим, подъем, завтрак, обед... После завтрака в подвальное оконце, закрытое деревянным щитом, проникало немного света. Через неделю Белов перестал ждать вызова на допрос. Сидел на кровати или ходил — мелких шажков получалось шесть в одну сторону. Гремела и открывалась кормушка, возникали руки, кружка, миска... и больше ничего. По рукам, по сопенью Белов понимал, чья сегодня смена. Свет ночью не гасили, и это было почти то же самое, что и день, только можно было лечь. Лежать надо было с руками поверх одеяла. Засыпая, Сан Саныч по привычке прятал их, и его будили окриком в кормушку, требовали показать руки.
Первые ночи он не спал, все пытался что-то решить, бестолково метался мыслями по прошлой жизни. Или начинал вдруг сосредоточенно соображать, почему на окошке деревянный щит, почему ночью не гасят свет... потом снова возвращался к неразрешимым вопросам. Иногда он завидовал арестантам, которые могли предметно обдумывать какую-то свою вину, у Сан Саныча ее не было. Это делало его мысли пустыми и раздражало.
Прошло две недели или больше, и Сан Саныч начал привыкать, начал как-то жить. Улыбался иногда на некоторые свои воспоминания с воли, а в его тюремной жизни появилось хорошее и плохое. Ему стало не хватать еды, и он спрашивал добавки у разносчика. Иногда давали. Еда была невкусная, особенно щи с гниловатым запахом. Порой это была просто серая вода, в которой плавали пара капустных листьев да кусок картошки. Он съедал все. Но бывали и удачи — однажды ему досталась полная миска густого горохового супа со дна бака, он долго о нем помнил и ждал чего-то такого же еще.
Люди живучие. От тоски они гибнут только в книжках.
Утренний вывод на умывание, завтрак, обед, ужин, прогулка и сон — это было хорошо. Плохими были долгие часы между завтраком и обедом, и особенно между обедом и ужином. Время останавливалось. Он был один в этом мире. Он не знал, что с ним происходит и сколько это продлится.
Он уже хорошо различал надзирателей — по шагам, по тому, как вставляют ключ и открывают дверь. Их было пятеро. Двоим нравилось унижать, один — мужик средних лет — был молчаливый, хмурый и непонятный, двое же были неплохие. Молодой парень, ровесник Белова, и особенно седоусый радикулитный старик, тот пару раз его и сынком назвал. Пол в камере полагалось мыть раз в три дня, но Белов, когда дежурили «хорошие», просил тряпку и ведро и вдумчиво намывал полы и стены. Мойка отвлекала, в ней был смысл.
Он тер стенку и объяснял кому-то, как он сидит в этой камере и почему стал таким примитивным. Объяснял и видел, что его не слушают, что людям это не нужно. Вспоминалось, как сам вел себя на воле — он знал тех, кто отсидел, кто вернулся из лагеря, — он никогда не интересовался ни их следствием, ни тем, что они делали в камере и лагере.
О Николь он не беспокоился. Воображал ее в Ермаково, в их палатке, у нее была Катя...
Он, кого арестовали «просто так», не верил, что ее могут арестовать «просто так».
Через месяц его повели наверх, на третий этаж. В коридорах были синие ковровые дорожки, чисто и светло. Он шел, не веря, что все это может быть, морщился от яркого солнечного света в больших окнах и держал рукой штаны. Его посадили за письменный стол и дали бумагу.
— Пишите чистосердечное... — сержант макнул перо в чернила, проверяя, сколько их.
— Чистосердечное признание? — Белов с удивлением рассматривал не привычного надзирателя, но опрятного сержанта. Он отвык от людей и их голосов.
— Перечислите, в чем виноваты перед родиной... — сержант закрыл дверь.
Сан Саныч никак не мог привыкнуть к солнечному свету, долго морщился, пытаясь что-то
