особняк XIX века, украшенный традиционной резьбой, многочисленными башенками и фронтонами. В нем жил Сайрус Картрайт, президент местного банка и самый богатый человек в городе.
Это был темпераментный энтузиаст, как бы сошедший с рекламы заочных курсов торговли, поборник точности и учета каждой минуты, носивший двое часов и постоянно сверявший ручные часы с карманными.
Я, правда, видел его лишь однажды, когда вместе с Доблом на обратном пути из города мы заглянули в местный банк. Добл хотел уточнить у Картрайта, не изменились ли его планы относительно каких‑то переделок в электропроводке, о которых они договаривались несколько месяцев назад.
Картрайт вышел к нам и сразу же уставился на свои ручные часы, а потом вынул из замшевого футляра и карманные. Заметив мой интерес к ритуалу сверки времени, он решил, что это его часы привлекают мое внимание, и поэтому стал держать их так, чтобы и мне было видно. Он объяснил нам, что часы эти с пятиминутным периодом, и продемонстрировал, как они отбивают какой‑либо час, а затем в другой тональности бьют каждые пять минут.
Я позволил себе сказать, что тот, кто носит двое часов, похож на человека, который одновременно надевает и ремень и подтяжки. Хотя было заметно что он понял мою шутку, тем не менее сказал с некоторой строгостью: «Время – деньги, сэр, и я хочу иметь четкие отношения как с тем, так и с другим. Поэтому я аккуратно веду записи расходов и пользуюсь точными часами».
Поставив меня на место, он повернулся к Доблу:
– Вряд ли я стану затруднять себя дополнительным освещением в коридоре, Добл. Это была идея Джека, но теперь он служит в армии, а мне, думаю, это не понадобится. Когда темнеет, я ложусь спать.
Он еще раз взглянул на ручные часы, точно так же, как и раньше, сверил их с карманными и улыбнулся нам улыбкой бизнесмена, дающего понять, что разговор окончен.
Повторяю, я видел его всего один раз, но слышал о нем довольно много. Вы знаете, как это бывает: услышишь о каком‑нибудь человеке впервые, а потом его имя то и дело попадается несколько дней подряд.
По мнению Добла, Картрайт был просто старым скрягой, который так и остался холостяком, чтобы избежать расходов на содержание жены. Я возражал ему, говоря, что экономка, приходящая каждый день, обходится дороже, а кроме того, Картрайт воспитал и своего племянника Джека. Добл на это заметил, что никто кроме миссис Нокс не пошел бы в экономки к Картрайту и что никто другой не взял бы ее, так как она глуха, как пробка. К тому же все думают, что он платит ей не бог весть как много.
– А что касается Джека, – продолжал он, – так старик не дает ему ни одного лишнего пенни. Когда Джек бывал по вечерам в городе, то он просто слонялся по улицам – даже на кино у него не было денег. Кстати, он приятный парень, – задумчиво прибавил Добл.
– Тогда он мог бы устроиться на работу и уехать отсюда, – предположил я.
– Конечно, мог бы, – медленно ответил Добл, – но, видите ли, дело в том, что он – единственный наследник старика. И, я думаю, его тактикой было находиться все время поблизости, чтобы быть, так сказать, на подхвате, под рукой у Картрайта для всяких мелких поручений.
Признаюсь, по описаниям Добла у меня сложилось не слишком благоприятное впечатление о молодом человеке, но через несколько дней, когда Джек приехал на побывку, мое мнение о нем изменилось.
Он оказался скромным, спокойным и сдержанным парнем, но с быстрым, все впитывающим умом. В те несколько дней мы подружились и много времени проводили вместе. Мы удили рыбу со скалы, или просто загорали и болтали обо всем на свете, или стреляли из старого ружья Джека по камням, торчащим из воды.
Джек хранил свое ружье и удочку у нас дома. И это тоже кое‑что говорило о характере Сайруса Картрайта и его отношениях с племянником. Джек объяснил, что дядя, конечно, не ждет от него работы во время отпуска, но если бы он увидел его с удочкой, этим традиционным символом безделья, он посчитал бы это слишком откровенной демонстрацией лени. Что же касается ружья, то Сайрус Картрайт считал всякую стрельбу по любой мишени, которую потом нельзя съесть, весьма экстравагантной тратой денег на пули.
Джек приходил к нам каждый вечер, чтобы сыграть партию в криббидж или просто посидеть на веранде и за кружкой пива поговорить о какой‑нибудь книге, прочитанной им по моей рекомендации. Иногда он рассказывал о своем дяде, но без неприязни, скорее с иронией.
– Мой дядя, – однажды заявил он, – в глубине души даже хороший человек. Он любит деньги, потому что они дают ему сознание превосходства над другими, но это вовсе не делает его невыносимым в совместной жизни. Беда в том, что все в доме делается строго по расписанию, обязательному для каждого. После обеда дядя садится читать газету и читает ее, пока не начинает темнеть. Тогда он смотрит на свои ручные часы и непременно качает головой, как бы удивляясь, как быстро пролетело время. Затем он достает карманные часы и сверяет по ним ручные. Но, увы, даже это не вполне убеждает его. Поэтому он идет в гостиную, где висят электрические часы, и уже по ним сверяет и карманные, и ручные.
Когда наконец он уверится, что все часы идут точно минута в минуту, то говорит: «Что ж, уже довольно поздно» – и поднимается наверх в свою комнату. Ровно через 15 минут он зовет меня, и когда я поднимаюсь, то застаю его уже в постели. «Я забыл закрепить окна», – говорит он.
Я открываю окна на один дюйм вверху и на один – внизу. Тут мне приходится потрудиться, потому что, открой я окна чуть больше, он скажет, что замерзнет до смерти, а чуть меньше – что задохнется от жары. Но в конце концов я добиваюсь совершенства в этой скромной работе, и тогда он говорит: «Ах да, мои часы, будь добр, Джек». Это означает, что нужно взять его карманные часы, которые он оставил на письменном столе, когда раздевался, и положить их на столик рядом с кроватью.
Сколько я себя помню, мне всегда приходится выполнять эти мелкие просьбы. Я уверен, что настаивает он на них, чтобы таким образом закрепить наши отношения. Пока я отсутствовал, он, должно быть, и сам неплохо
