— Ах, государь! — всплеснул руками г-н де Мальден и горестно покачал головой. — Неужели вы собираетесь провести таким образом целую ночь?
— Разумеется, сударь, — ответил король и потом прибавил: — Кстати, если все то, что мне без устали твердят о нищете моего народа, правда, то как же тогда должен был бы радоваться любой из моих подданных такой каморке, такой кровати и таким вот двум стульям!
И он вытянулся на самодельном ложе, словно готовя себя к предстоящим страданиям в Тампле.
Спустя минуту их величествам доложили, что кушать подано.
Король спустился вниз и, увидав шесть приборов, поинтересовался:
— Почему шесть кувертов?
— А как же? — удивился лакей. — Один — для короля, другой — для королевы, третий — для мадам Елизаветы, четвертый — для ее королевского высочества принцессы, пятый — для монсеньера дофина, шестой — для господина Петиона.
— Почему же тогда нет приборов для господина Барнава и господина Латур-Мобура? — спросил король.
— Были приборы и для них, государь, — отвечал лакей, — но господин Барнав приказал их унести.
— А куверт для господина Петиона он оставил?
— Господин Петион потребовал, чтобы его куверт оставили.
В это самое мгновение важный, даже более чем важный, — суровый депутат от Шартра появился в дверном проеме.
Король сделал вид, что не замечает его и, обращаясь к лакею, продолжал:
— Я сажусь за стол только вместе с членами своей семьи; мы едим в семейном кругу либо с теми, кого приглашаем; в противном случае мы не будем есть вообще.
— Так я и знал! — вскричал Петион. — Ваше величество, видимо, забыли о том, что говорится в первой статье «Декларации прав человека»; но я думал, что вы хотя бы притворитесь, будто помните о ней.
Король, сделав вид, что не слышит Петиона, как за минуту до этого сделал вид, будто не видит его, взглядом и движением бровей приказал лакею унести лишний прибор.
Лакей повиновался. Петион в бешенстве удалился.
— Господин де Мальден, — приказал король, — затворите дверь, чтобы мы, насколько это возможно, остались в своем кругу.
Господин де Мальден исполнил приказание, и Петион услышал, как за ним захлопнулась дверь.
Так королю удалось поужинать с семьей.
Оба телохранителя, как обычно, прислуживали за столом.
Шарни так и не появился; даже если в его услугах больше не нуждались, он по-прежнему оставался рабом королевы.
Однако бывали минуты, когда его бесстрастное служение ранило женское самолюбие королевы. Во время ужина Мария Антуанетта то и дело искала глазами Шарни. Как бы она хотела, чтобы, после того как он ей подчинился, он нарушил ее запрет!
В то мгновение, когда король, поужинав, отодвинул стул, чтобы встать из-за стола, дверь, ведущая из гостиной в столовую, распахнулась, вошел лакей и от имени г-на Барнава попросил их величества занять апартаменты во втором этаже.
Людовик XVI и Мария Антуанетта переглянулись. Следовало ли из чувства собственного достоинства отвергнуть любезность одного, дабы наказать грубость другого? Возможно, таково и было бы решение короля, если бы не дофин, который бросился в гостиную с криком:
— Где он? Где мой друг Барнав?
Королева последовала за дофином, король — за королевой.
Барнава в гостиной не было.
Из гостиной королева прошла в комнаты: как и в верхнем этаже, их было три.
Богатством убранства комнаты не отличались, зато все так и сверкало. Свечей — хоть и в медных подсвечниках — было множество.
В пути королева несколько раз восхищенно вскрикивала, когда они проезжали мимо прекрасных садов; теперь комната ее была украшена лучшими цветами сезона, а в отворенные окна врывался свежий воздух, изгоняя застоявшиеся терпкие запахи; муслиновые занавески должны были скрывать венценосную пленницу от любопытных взглядов.
Обо всем этом позаботился Барнав.
Несчастная королева печально вздохнула: шесть лет назад все это сделал бы для нее Шарни.
Кстати, Барнав был настолько деликатен, что не явился за благодарностью.
Это также было похоже на Шарни.
Каким образом у мелкого провинциального адвокатишки оказались те же предупредительность и тонкость, что и у самого блистательного и изысканного придворного?
Все это не могло не заставить женщину задуматься, даже если эта женщина была королева.
Итак, часть ночи королева ломала голову над этой непостижимой тайной.
Что же в это время делал граф де Шарни?
Как мы уже видели, он по знаку королевы ретировался и больше не появился.
Шарни, полагавший своим долгом неотступно следовать за Людовиком XVI и Марией Антуанеттой, был счастлив, что приказ королевы, причину которого он даже не пытался искать, позволяет ему на какое-то время остаться в одиночестве и спокойно обо всем поразмыслить.
За последние трое суток его жизнь была безмерно наполнена событиями; он настолько, если можно так выразиться, не принадлежал себе, что теперь был не прочь оставить на время чужую боль и вернуться к собственным страданиям.
Шарни был дворянин старой закваски, он чрезвычайно ценил семейные отношения: он обожал братьев и относился к ним скорее как отец, чем как старший брат.
Смерть Жоржа причинила ему огромное горе; но тогда он мог хотя бы преклонить колени пред его телом в темном версальском дворике и излить свою боль в слезах; у него оставался другой брат, Изидор, на которого он и перенес всю свою любовь; Изидор стал ему еще дороже — если это было возможно — в те три или четыре месяца, предшествовавшие отъезду графа, когда молодой человек служил посредником между ним и Андре.
Мы попытались если не объяснить, то хотя бы поведать странную тайну иных сердец, что в разлуке не остывают, а, наоборот, воспламеняются, черпая силы в воспоминании о любимом существе.
Чем реже Шарни виделся с Андре, тем больше он о ней думал, а для него все больше думать об Андре означало полюбить ее.
В самом деле, когда он видел Андре, когда он был с ней рядом, ему казалось, что перед ним ледяная статуя, которой суждено растаять под первым же лучиком любви; спрятавшись в тень, уйдя в себя, она избегала любви, как если бы, будучи настоящей ледяной статуей, она избегала солнца; он подпадал под влияние ее неторопливых холодных движений, подчинялся ее полным достоинства сдержанным речам, молчаливому загадочному взгляду; за этими движениями, речами, взглядами он ничего не видел или, точнее, не угадывал.
Все в ней было похоже на алебастр: такое же бледное, молочно-белое, холодное и тусклое.
Вот какой пред ним представала Андре во время их последних свиданий, не считая редких минут, когда она оказывалась под влиянием чрезвычайных обстоятельств; в особенности его поразила холодность Андре в последнюю их встречу на улице Кок-Эрон, когда несчастная женщина обрела и снова потеряла сына.
