Королева метнула в депутата от Шартра и двух его товарищей такой высокомерный взгляд, на какой была способна только гордая дочь Марии Терезии.
Господин де Латур-Мобур, галантный придворный, вышколенный Лафайетом, не выдержал этого взгляда.
— Их величествам и так тесно в карете, — заметил он, — я сяду в экипаж свиты.
— Садитесь куда хотите, — отозвался Петион, — а мое место — в карете короля и королевы, сюда я и сяду.
С этими словами он шагнул в карету.
Заднее сидение занимали король, королева и мадам Елизавета.
Петион обвел их взглядом и обратился к мадам Елизавете:
— Прошу прощения, сударыня, но мне как представителю Собрания по праву принадлежит почетное место. Будьте любезны встать и пересесть вперед.
— Этого только недоставало! — прошептала королева.
— Сударь!.. — заикнулся было король.
— Да, вот так; ну же, вставайте, сударыня, и уступите мне свое место.
Мадам Елизавета встала и пересела вперед, зна́ком попросив брата и невестку не вступать в спор.
Тем временем г-н де Латур-Мобур отправился просить места у двух дам в кабриолете, безусловно, с большей вежливостью, чем это только что проделал Петион по отношению к королю и королеве.
Барнав продолжал стоять, не решаясь сесть в берлину, где и так уже теснилось семь человек.
— А вы что же, Барнав? — поинтересовался Петион. — Вы едете или нет?
— Да куда же мне сесть? — в смущении спросил Барнав.
— Не угодно ли на мое место, сударь? — ядовито прошипела королева.
— Благодарю вас, ваше величество, — задетый за живое, отвечал Барнав, — я согласен и на переднее сиденье.
Мадам Елизавета с прежним смирением придвинула к себе поближе юную принцессу, а королева посадила дофина на колени.
Таким образом место на переднем сиденье освободилось, и Барнав сел как раз напротив королевы, почти касаясь коленями ее коленей.
— Ну, пошел! — приказал Петион, не спрашивая позволения короля.
И карета двинулась в путь, а за ней — кортеж с криками: «Да здравствует Национальное собрание!»
Так в лице Барнава и Петиона в карету короля уселся простой люд.
Что касается оснований на это, он их получил еще 14 июля, а также 5 и 6 октября.
Наступило молчание; все, кроме Петиона, замкнувшегося в своей суровости и казавшегося ко всему равнодушным, разглядывали остальных.
С позволения читателя мы скажем несколько слов о только что появившихся на сцене действующих лицах.
Жерому Петиону, называемому также де Вильнёвом, было на вид года тридцать два; у него были грубые черты лица, и все его достоинства заключались в восторженности, а также в четком и добросовестном следовании своим политическим принципам. Он родился в Шартре, там же стал адвокатом, потом, в 1789 году, его послали в Париж в качестве члена Национального собрания. Ему суждено было стать мэром Парижа, насладиться популярностью, превзошедшей известность таких людей, как Байи и Лафайет, и погибнуть в бордоских ландах, где он был растерзан волчьей стаей. Друзья называли его «добродетельным Петионом». Он да еще Камилл Демулен уже были республиканцами, когда во Франции о таком, кроме них, еще никто не имел понятия.
Пьер Жозеф Мари Барнав родился в Гренобле; ему было не более тридцати лет; будучи избран в Национальное собрание, он сделал себе имя и стал весьма популярен благодаря борьбе с Мирабо в то время, когда звезда депутата от Экса уже закатывалась. Все те, кто считал себя врагами великого оратора — а Мирабо пользовался привилегией гениального человека числить своим врагом любую посредственность, — стали друзьями Барнава; они его поддерживали, возвышали, возвеличивали в бурных схватках, сопровождавших последние годы жизни прославленного трибуна. Это был — мы говорим о Барнаве — тридцатилетний молодой человек; как мы уже сказали, он выглядел не более чем на двадцать пять лет; у него были огромные голубые глаза, большой рот, вздернутый нос, пронзительный голос. Впрочем, он был довольно изящен, слыл забиякой и дуэлянтом, был похож на молодого офицера в цивильном платье. Он производил впечатление сухого, холодного и злобного человека, однако на самом деле был лучше, чем мог показаться на первый взгляд.
Он принадлежал к партии конституционных роялистов.
В ту минуту как он занимал место на переднем сиденье напротив королевы, Людовик XVI сказал:
— Господа! Я с самого начала вам заявляю, что в мои намерения не входило покидать пределы королевства.
Не успев сесть, Барнав замер и посмотрел на короля.
— Вы говорите правду, государь? — спросил он. — В таком случае, это слова, которые спасут Францию.
И он сел.
И произошло нечто необъяснимое между этим человеком, выходцем из буржуазии небольшого провинциального городка, и женщиной, наполовину низвергнутой с одного из величайших тронов мира.
Оба они пытались прочесть мысли друг друга, и не как политические враги, надеющиеся обнаружить какую-нибудь государственную тайну, а как мужчина и женщина, пытающиеся постичь тайну любви.
Каким образом закралось в сердце Барнава это чувство, а через несколько минут было замечено проницательной Марией Антуанеттой?
Об этом мы и поведаем, обнародовав одну из тех записных табличек сердца, что составляют тайные легенды истории и в дни великих судьбоносных решений способны перевесить тяжелые тома с пересказом официальных событий.
Барнав, претендовавший во всем на роль последователя и преемника Мирабо, считал, что он уже занял место великого оратора на трибуне.
Однако оставалась еще одна сторона дела.
В глазах всех — мы-то знаем, как это обстояло в действительности, — Мирабо был удостоен доверия короля и благосклонности королевы. Одна-единственная встреча для переговоров, которой ему удалось добиться в замке Сен-Клу, разрослась в сплетнях в многочисленные тайные аудиенции, причем самомнение Мирабо обратилось в дерзость, а снисходительность королевы — в слабость. В описываемые нами времена было принято не только клеветать на бедную Марию Антуанетту, но и верить в эту клевету.
В своих честолюбивых мечтаниях Барнав доходил до того, что хотел во всем быть преемником Мирабо; вот почему он так упорно боролся за это назначение, чтобы вместе с двумя другими комиссарами его отправили навстречу королю.
Он был назначен и приехал сюда с уверенностью в том, что, в случае если ему не хватит таланта заставить себя полюбить, ему достанет, по крайней мере, могущества вызвать к себе ненависть.
Королеве было довольно быстрого женского взгляда, чтобы если не угадать, то почувствовать все это. Кроме того, она догадалась, что́ главным образом заботило Барнава в эти минуты.
