В девять часов члены муниципалитета, нотабли и городские чиновники прочитали на площади Пале-Рояль под звуки труб декрет Национального собрания и предупредили о наказаниях, ждущих нарушителей декрета; в это самое время с улицы Сен-Тома-дю-Лувр выходят убийцы с пиками.
Лучшего муниципалитет и желать не мог: как бы ни были строги объявленные им меры, они даже не предполагали преступления, подобного только что совершенному.
Тем временем члены Национального собрания начинают заполнять зал заседаний; от площади Пале-Рояль до манежа недалеко: новость врывается в зал и производит сенсацию.
Речь уже идет не о цирюльнике и инвалиде, чересчур жестоко наказанных за невинную шалость: это теперь два добропорядочных гражданина, растерзанные за то, что призывали революционеров к уважению закона.
Реньо де Сен-Жан-д’Анжели бросается к трибуне:
— Граждане! — взывает он. — Я требую введения военного положения; я требую, чтобы Собрание объявило тех, кто личными или коллективными писаниями будет подстрекать народ к неповиновению, виновными в оскорблении нации!
Члены Национального собрания поднимаются почти в полном составе и в ответ на предложение Реньо де Сен-Жан-д’Анжели объявляют тех, кто личными или коллективными писаниями станет склонять народ к сопротивлению, виновными в оскорблении нации.
Таким образом подписавшие петицию окажутся виновными в оскорблении нации. Этого только и нужно было членам Собрания.
Робеспьер забился в какой-то угол; услышав результат голосования, он побежал к якобинцам рассказать о том, что произошло.
В Якобинском клубе почти никого не было: человек двадцать пять — тридцать бродили в стенах бывшего монастыря. Среди них был Сантер — он ожидал приказаний от руководителей клуба.
Сантера отправляют на Марсово поле, с тем чтобы он предупредил людей, собирающихся подписать петицию, о грозящей им опасности.
Он застает двести — триста человек, подписывающих петицию якобинцев на алтаре отечества.
Вчерашний незнакомец, Бийо, возглавляет это движение; сам он неграмотен, но он называет себя, просит, чтобы его рукой водили по бумаге, и таким образом подписывает петицию в числе первых.
Сантер поднимается на алтарь отечества, сообщает, что Национальное собрание сию минуту объявило бунтовщиками всех, кто осмелится потребовать низложения короля, и прибавляет, что прислан якобинцами для того, чтобы забрать составленную Бриссо петицию.
Бийо спускается на три ступени и оказывается лицом к лицу со знаменитым пивоваром. Они внимательно разглядывают друг друга; оба они олицетворяют действующую сейчас реальную силу; один — провинцию, другой — Париж.
Каждый из них признаёт в другом брата — они вместе брали Бастилию.
— Хорошо! — соглашается Бийо. — Мы готовы вернуть якобинцам их петицию, но мы напишем другую.
— Эту петицию надо отнести ко мне в Сент-Антуанское предместье, — предлагает Сантер, — я подпишу ее сам и дам подписать своим рабочим.
Он протягивает свою ручищу, и Бийо с удовольствием ее пожимает.
При виде этого могучего братания, соединяющего провинцию со столицей, присутствующие аплодируют.
Бийо возвращает Сантеру его петицию, и тот уходит, взмахнув на прощание рукой; народ безошибочно угадывает в его жесте одобрение и вместе с тем обещание; впрочем, народ и так уже с некоторых пор начинает узнавать Сантера.
— Что ж, якобинцы испугались, — замечает Бийо. — Испугавшись, они имеют право забрать свою петицию, ну и пускай! Но мы-то не боимся, мы имеем право сочинить другую.
— Да, да! — подхватывает толпа. — Другую петицию! На этом самом месте. Завтра же!
— А почему не сегодня? — спрашивает Бийо. — Завтра!.. Кто знает, что будет завтра?!
— Да, да! — раздается в толпе. — Сегодня! Сейчас!
Вокруг Бийо в ту же минуту образовалась группа незаурядных людей: сила — словно магнит, она к себе притягивает.
Группа эта состоит из депутатов Клуба кордельеров или рядовых якобинцев, плохо осведомленных или более отважных, чем их предводители, и явившихся на Марсово поле вопреки тому, что приказ отменен.
Люди эти пока по большей части малоизвестны; однако недалек тот час, когда их имена приобретут известность.
Это: Робер, мадемуазель де Керальо, Ролан; Брюн, типографский рабочий, ставший впоследствии маршалом Франции; Эбер, общественный писец, будущий редактор зловещей газеты «Папаша Дюшен»; Шометт, журналист и студент медицины; Сержан, художник-гравер, который будет впоследствии зятем Марсо и постановщиком патриотических празднеств; Фабр д’Эглантин, автор «Интриги в письмах»; Анрио, жандарм гильотины; Майяр, наводящий ужас судебный исполнитель в Шатле, которого мы потеряли из виду 6 октября и с которым снова встретимся 2 сентября; Изабе-старший и Изабе-младший (единственный, пожалуй, из участников этой сцены, кто мог бы о ней рассказать, ведь он и теперь еще молод в свои восемьдесят восемь лет).
— Сейчас, немедленно! — закричали в толпе. — Немедленно!
Марсово поле ответило дружными аплодисментами.
— Кто же будет писать? — спросил чей-то робкий голос.
— Я, вы, мы — все! — прокричал в ответ Бийо. — Вот это и будет по-настоящему народная петиция!
Какой-то патриот отделился от толпы и стремглав бросился на поиски бумаги, чернил и перьев.
Тем временем все взялись за руки и закружились в стремительной фарандоле, распевая знаменитую песню «Дело пойдет!».
Патриот вернулся спустя десять минут с бумагой, чернилами и перьями; он на всякий случай купил целую бутыль чернил, пакет перьев и полдюжины тетрадок.
Робер взял перо и под диктовку мадемуазель Керальо, г-жи Ролан и г-на Ролана вывел:
«ПЕТИЦИЯ В НАЦИОНАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ, СОСТАВЛЕННАЯ НА АЛТАРЕ ОТЕЧЕСТВА 17 ИЮЛЯ 1791 ГОДАПредставители нации!
Срок ваших трудов подходит к концу: скоро вам на смену придут другие народные избранники; они будут следовать по вашим стопам, не встречая препятствии, которые возводили на вашем пути депутаты двух привилегированных сословий, непременные враги всех принципов священного равенства.
Совершается чудовищное преступление: Людовик Шестнадцатый бежит, позорно покидает свой пост и государство оказывается в двух шагах от анархии; граждане задерживают его в Варенне и возвращают в Париж. Жители столицы настоятельно требуют от вас не решать судьбу виновного, пока не будет известна воля восьмидесяти двух других департаментов.
Вы расходитесь во мнениях: нескончаемое число обращений приходит в Национальное собрание; департаменты, все как один, требуют суда над Людовиком. Вы же, господа, предрешили, что он невиновен и не подлежит суду; 16 июля вы голосовали за то, что конституционная хартия будет ему представлена, когда будет завершена работа над конституцией. Законодатели! Воля народа заключается не в этом, и мы сочли, что не только высшая слава Собрания, но и ваш прямой долг заключается в выражении нашей воли. Мы не сомневаемся, господа, что вы поддались влиянию тех строптивых депутатов, которые заранее объявили себя противниками конституции. Но, господа представители великодушного и верящего вам народа, вспомните, что эти двести девяносто депутатов утратили право голоса в Национальном собрании, — следовательно, декрет не имеет силы ни по форме, ни по содержанию: по содержанию — потому что он противоречит воле суверена, по форме — потому что он принят голосами двухсот девяноста лиц, не имевших права голосовать.
