Эта передвижная кровать с пологом служила ей ширмой, за которой она могла переодеваться.
Однажды ночью офицер охраны, видя, что королева не спит, воспользовался сном камеристки, вошел в спальню королевы и подошел к ее кровати.
Королева следила за ним с таким видом, который умела принимать дочь Марии Терезии, когда к ней были недостаточно почтительны; однако славный малый, не считавший, что выказывает королеве непочтение, нисколько не смутился под ее взглядом, а, напротив, посмотрел на нее с жалостью.
— Раз уж я застал вас одну, ваше величество, — сказал он, — я хочу дать вам несколько советов.
И, не заботясь о том, хочет ли она его выслушать, он объяснил ей, что сделал бы он, «если бы был на ее месте».
Королева, с гневом следившая за тем, как он приближался к ее постели, была успокоена его добродушным тоном и потому позволила ему говорить, а когда она прислушалась к его словам, ее охватила глубокая печаль.
Тем временем проснулась камеристка и при виде мужчины у постели королевы вскрикнула, собираясь позвать на помощь.
Но королева ее остановила:
— Не нужно, Кампан, я хочу послушать этого господина… Это настоящий француз; хотя он, как и многие другие, заблуждается насчет наших намерений, его речи свидетельствуют об истинной преданности королевской власти.
И офицер высказал королеве все, что думал.
До отъезда в Варенн у Марии Антуанетты не было ни одного седого волоса.
В ночь, последовавшую за описанной нами сценой между ею и Шарни, она почти вся поседела.
Заметив эту печальную метаморфозу, королева горько улыбнулась, отрезала прядь волос и послала ее в Лондон принцессе де Ламбаль, сопроводив такой запиской: «Поседели от горя!»
Мы явились свидетелями того, с каким нетерпением королева ожидала Барнава; мы знаем, какие он питал надежды, однако ему стоило большого труда заставить разделить их.
Мария Антуанетта боялась сцен насилия; до сих пор все они оборачивались против нее; свидетельство тому — 14 июля, 5 и 6 октября, арест в Варенне.
До Тюильрийского дворца донесся роковой залп на Марсовом поле; сердце королевы отчаянно забилось. Путешествие в Варенн в конце концов оказалось для нее весьма поучительным. До тех пор революция не выходила, по ее мнению, за рамки системы г-на Питта, за пределы интриги герцога Орлеанского; ей казалось, что Париж попал в руки нескольких заправил-смутьянов. В беседе с королем она говорила: «Наша славная провинция!»
И вот она увидела провинцию: провинция была настроена еще более революционно, чем Париж!
Национальное собрание обессилело, оно было слишком болтливым и дряхлым и не могло взять на себя смелость исполнить обязательства, принятые Барнавом от имени Собрания; кроме того, не доживало ли оно последние дни? Поцелуй умирающего здоровья не принесет!
Как мы уже сказали, королева с большим беспокойством ожидала возвращения Вебера.
Дверь отворилась; бросив в ту сторону торопливый взгляд, Мария Антуанетта увидела вместо добродушной, круглой австрийской физиономии своего молочного брата строгое и холодное лицо доктора Жильбера.
Королева не любила этого роялиста, до такой степени горячо проповедовавшего конституционные теории, что она считала его республиканцем, и все же она испытывала к нему некоторое уважение; она не стала бы посылать за ним в минуту физического или душевного кризиса, но, когда он оказывался рядом, она подпадала под его влияние.
При виде доктора она вздрогнула.
Она не видела его с того самого вечера, как вернулась из Варенна.
— Это вы, доктор? — прошептала она.
Жильбер поклонился.
— Да, ваше величество, — ответил он, — это я… Я знаю, что вы ждали Вебера; однако новости, которые вы ожидаете услышать от него, могу вам сообщить я, и с еще большими подробностями. Вебер был на том берегу Сены, где не убивали; я же, напротив, находился на другом — там, где убивали.
— Убивали? Что же там произошло, сударь? — спросила королева.
— Большая беда, ваше величество; партия двора одержала победу!
— Партия двора одержала победу! И вы называете это несчастьем, господин Жильбер?
— Да, потому что победа была одержана одним из тех страшных средств, что истощают победителя, а иногда и повергают его рядом с побежденным!
— Да что же все-таки произошло?
— Лафайет и Байи стреляли в народ; таким образом, и тот и другой не могут отныне вам служить.
— Отчего же?
— Они лишились популярности.
— А что делал народ, в который стреляли?
— Подписывал петицию, требующую низложения.
— Низложения кого?
— Короля.
— И вы полагаете, что в такой народ не надо было стрелять? — сверкнув глазами, спросила королева.
— Мне кажется, лучше было бы попробовать его убедить, нежели расстреливать.
— В чем убедить?
— В искренности короля.
— Но король искренен!
— Прошу прощения, ваше величество… Я виделся с королем три дня назад; весь вечер я пытался дать ему понять, что истинные его враги — это его братья, господин де Конде и эмигранты. Я на коленях умолял короля прекратить с ними всяческие сношения и искренне принять конституцию, правда пересмотрев те статьи, применение которых в действительности не представляется возможным. Король со мной согласился — так мне, во всяком случае, показалось — и был настолько любезен, что дал мне слово: между ним и эмиграцией все кончено; а после нашего разговора, ваше величество, король подписал сам и заставил подписать вас послание к своему брату месье — в нем он передает ему свои полномочия для ведения переговоров с австрийским императором и прусским королем…
Королева покраснела, словно ребенок, пойманный с поличным; однако ребенок в таком случае опускает голову, она же, напротив, взбунтовалась.
— Неужели у наших врагов есть шпионы даже в кабинете короля?
— Да, ваше величество, — отвечал Жильбер, — и именно поэтому любой неверный шаг короля становится чрезвычайно опасным.
— Сударь! Это послание король написал сам от первой до последней строчки; как только я его подписала, король сам его сложил и запечатал, а потом передал курьеру.
— Все верно, ваше величество.
— Значит, курьер был арестован?
— Письмо было прочитано.
— Мы, стало быть, окружены предателями?
— Далеко не все люди такие, как граф де Шарни.
— Что вы хотите этим сказать?
— Увы, я хочу сказать, ваше величество, что одно из роковых предзнаменований, предвещающих гибель королей, — это то, что они удаляют от себя тех, кого, напротив, им следовало бы приковать к себе цепями.
