весело: дождем начался он.
Встав утром, я пошел, по обыкновению, на дорожку, походил, обдумал проповедь. Мимо бегут толпы китайцев жать гаолян, чумизу, рис, всё, что осталось: у них нет праздника.
Начальник китайского отряда.
С. Прокудин-Горский, 1904 г.
Едет кортеж: китайский «капетана» отправляется куда-то творить суд и расправу. Впереди него верховой в шляпе с красным махром. Колымажка запряжена одним мулом. В ней сидит на корточках сам «капетана» в остроконечной шляпе с красным хвостом и стеклянным шариком наверху; от взоров простых смертных священная особа закрыта шелковыми занавесками. Мулом правит кучер. Сзади еще верховой. Колымажка окружена большою толпою китайцев, которые бегут вприпрыжку, с великим благоговением заглядывая под занавеску, чтобы хоть мельком удостоиться лицезреть столь важную персону.
К 8.30 дождь начал как будто стихать. Послал звать на богослужение эскадроны. Собрались. На этот раз устроились на нашем биваке. Дождь совсем перестал. Я облачился, и, только что возгласил «Благословенно царство», – как опять заморосил дождик и шел всю обедницу. Сам Господь кропил нас св. водой, думалось мне.
После «Отче наш» говорил проповедь о том, что для вечного спасения нам необходимо идти по стопам Богоматери, т. е. крепко хранить в душе св. веру, которая, как несокрушимый камень, легший в основание нашего спасения, сохранит нас от всех напастей; просил избегать всеми силами души гордости, которая отрывает нас от Бога, ибо Он есть смиренная любовь, расстраивает далее и лишает спорости общую работу, наполняя ее ошибками, как последствиями гордости, и наконец отнимает у души внутренний покой; увещевал, наоборот, стяжать смирение, питать любовь друг к другу, выражая ее во взаимопомощи без всякой зависти и тщеславия.
В 10.30 погода разгулялась. Подул ветер и разогнал тучи. Выплыло солнышко и обдало нас своим светом-теплом: порадуйтесь, мол, я вас не забыло, с праздничком!..
После обедницы я пошел тихонько в 1-й эскадрон служить молебен по случаю эскадронного праздника. Пришел и диву дался. Ну, и артисты же наши солдаты. Из простого огорода с китайской редькой они устроили цветущий сад: выровняли большой четырехугольник, утрамбовали, обсадили срубленными деревьями, да так искусно, что все принимали их за настоящие. Собрали массу цветов, украсили ими деревья и столы (офицерский и солдатские), уставленные белым хлебом, колбасой, яблоками, грушами, яйцами, водкой и вином, сделали 2 зеленых арки и на одну из них поставили игрушечного барана, что «сам хвостом вертит» (от ветра, конечно), а на другую повесили китайскую корзину с цветами. Столик для иконы был весь в цветах. Нужно было видеть восторг солдат-устроителей: как дети, утешались они, глядя на свой «сад», на барана, «самого хвостом вертящего», на изумление гостей при виде их «художества».
Собрались 2 генерала, весь почти штаб 17-го корпуса, офицеры нашего полка, и торжество открылось. Я сказал проповедь на ту же тему, что и утром (1-й эскадрон не был на обеднице), и начался молебен, окончившийся многолетием и окроплением яств и питей. Одним словом, будто в Орле. Затем здравницы, «ура» и обильная трапеза. Радушный хозяин, ротмистр Обломиевский, решительно поразил всех роскошью своего стола: вина, закуски, жаркое и даже огромный пирог.
Подзакусив, я скоро встал и ушел на бивак, чтобы ехать служить обедницу в другие эскадроны, а остальная братия пребывала за трапезой до вечера.
Велел седлать лошадей. Ветер холодный. Достал папаху, на теплый подрясник надел накидку, сел на «китайца» – и мы поехали.
Дорожку уже успело обдуть, «китаец» застоялся: как ветер несет, мелко семенит он ножками, качает, как в люлюке. Михаил скачет сзади галопом. Ветер обвевает лицо, волокна папахи шекочат лоб. Зорко смотрит моя дивная лошадка вперед, как змея, скользит по изгибам дорожки, не споткнется: недаром служила хунхузам. Я в поле. Вокруг чумиза, гаолян, деревья-одиночки.
Как я всегда любил побыть один в поле там, далеко!.. А здесь?.. И невольно голова опустилась. Рой воспоминаний ворвался, и нет сил противостоять. Пронеслись времена детские, учебные, варшавские[32], тверские, орловские, замелькали Отрада, 6 мая, 3 июня[33], всплыло ужасное 11 июня: прощание в доме, вокзал, отъезд… Ох, Господи, и не заметил, как скатилась слеза. Быстро смахнул: совестно… Что это? Малодушие? О, нет. Не знаю, что такое, только не малодушие. Слава Богу, русский и христианский дух крепко держится еще в душе моей.
И вспоминаются мне тут чудные слова Тараса Бульбы своим казакам во время битвы:
– «А что, дети, есть еще порох в пороховницах?»
– «Есть, батьку», отвечают казаки.
Так и хочется себе и другим крикнуть:
– «А что, есть еще в ваших душах крепкий русский дух и несокрушимая вера православная, как некий порох в пороховницах? Бросьте ненужный ваш критицизм и скептику, верьте в промысл Божий в жизни народов, будьте просто русскими и боритесь до смерти, памятуя: где русские, там русское, и там тепло всем языкам незлокозненным».
А лошадка, что ветер, несет. Уже несколько раз фыркнула, нагибая голову до земли, как бы давая понять:
– «Что, мол, хозяин, задумался? Ведь давно бегу».
– «Ну, прости, прости, голубушка! Пойди шажком».
И треплю лошадке шею, глажу, а она повертывает ко мне голову, подставляет, чтобы я почесал ей поджелезицу.
Еду дальше. Огляделся… Китайцы убирают хлеб с полей, Манчжурия…
Господи! Да что со мной сегодня сделалось? Опять думы. Вспоминается пережитое манчжурское, особенно ляоянские сражения. Вереницы носилок с тяжелоранеными: некоторые покрыты шинелями, все мертвенно бледные. Арбы вот две очень памятны. Сидит на одной солдат, склонив голову на руку, словно думу думает крепкую. Смотрю ближе… А у него, вместо лица, кровавая масса. Правит этой арбой другой солдат, раненый в ногу. На дне другой арбы лежит голое тело. Думаю: убитый. Ан, нет: пошевельнул рукой, согнал слабым ее движением муху. Тяжелоранен; рубашка, превращенная в бою в клочья, свалилась; штаны пошли на первую товарищескую перевязку. И, Боже мой, сколько таких!..
Кругом все напоминает о витающей здесь смерти. Идут толпы китайцев. Мысль скользит: а, может быть, они хунхузы; завтра попадутся и будут повешены, как недавно провели мимо нас двух связанных за косы, точно таких же. Идут мимо пехотные полки на позиции с музыкой, весело и бодро шагают. А завтра? А завтра, может быть, не будет уже и на свете вот этих, что сейчас на мой вопрос, какой идет полк, так дружно и громко ответили: «первый боевой в армии, Зарайский». Гонят стада животных, но не на мирные пастбища: завтра они будут убиты для прокормления армии. Весело кричат на повозках петухи; это их последняя песня: завтра их ждет горькая участь. И вот все так.
