Он поручил своему секретарю доставить письмо, желая быть уверенным в том, что получит ответ.
Секретарь ждал до полуночи и в половине первого вернулся с запиской:
«Я приму моих министров завтра в десять часов, и мы обсудим то, о чем Вы мне пишете».
Стало ясно, что во дворце зреет контрреволюционный заговор.
Да, существовали силы, на которые могла бы рассчитывать монархия:
конституционная гвардия в шесть тысяч человек, распущенная, но готовая вновь собраться по первому зову;
семь-восемь тысяч кавалеров ордена Святого Людовика: его красная лента служила сигналом к объединению;
три батальона швейцарцев по тысяче шестьсот человек в каждом: отборные части солдат, непоколебимых, как древние скалы Гельвеции.
Было и нечто лучшее — письмо Лафайета; в нем говорилось следующее:
«Не уступайте, государь! Вы сильны властью, которую делегировало Вам Национальное собрание, и все честные французы готовы объединиться вокруг Вашего трона!»
Вот что можно было сделать и что предлагалось:
разом собрать конституционную гвардию, кавалеров ордена Святого Людовика и швейцарцев;
в тот же день и час захватить пушки в секциях;
закрыть Якобинский клуб и Собрание;
собрать всех роялистов национальной гвардии — таких было около пятнадцати тысяч человек — и ждать Лафайета, который через три дня форсированного марша мог бы вернуться из Арденн.
К сожалению, королева и слышать не желала о Лафайете.
Лафайет олицетворял собой умеренную революцию, а, по мнению королевы, такая революция могла утвердиться, Устоять, удержаться; напротив, якобинская революция очень скоро толкнула бы народ на крайности и потому не имела будущего.
Ах, если бы Шарни был рядом! Но она даже не знала, где он, а если бы и узнала, то для нее — не для королевы, а для женщины — было бы слишком унизительно прибегать к его помощи.
Ночь прошла во дворце беспокойно, в спорах; у монархии было достаточно сил не только для обороны, но и для нападения, однако не было крепкой руки, которая могла бы их объединить и возглавить.
В десять часов утра министры прибыли к королю.
Это происходило 16 июня.
Король принял их в своих покоях.
Слово взял Дюрантон.
От имени всех четырех министров он с выражением искренней и глубокой почтительности попросил отставки для себя и своих коллег.
— Да, понимаю, — сказал в ответ король, — вы боитесь ответственности!
— Государь! — вскричал Лакост. — Мы боимся ответственности короля; что же касается нас, то поверьте, что мы готовы умереть за ваше величество; но, погибая за священников, мы лишь ускорим падение монархии!
Людовик XVI повернулся к Дюмурье со словами:
— Сударь, вы остались при мнении, выраженном в вашем вчерашнем письме?
— Да, государь, — отвечал Дюмурье, — если только нашей верности и нашей привязанности не удастся убедить ваше величество.
— В таком случае, — нахмурился король, — если ваше решение окончательно, я принимаю вашу отставку; об остальном я позабочусь.
Все четверо поклонились; Мург успел составить письменную просьбу об отставке и подал ее королю.
Трое других сделали устные заявления.
Придворные ожидали в приемной; они увидели, как выходят четыре министра, и по выражению их лиц поняли, что все кончено.
Одни возрадовались; другие пришли в ужас.
Атмосфера сгущалась, как в знойные летние дни; чувствовалось приближение грозы.
В воротах Тюильри Дюмурье встретил командующего национальной гвардией г-на де Роменвилье.
Тот только что спешно прибыл во дворец.
— Господин министр, — обратился он к Дюмурье, — я явился за вашими приказаниями.
— Я больше не министр, сударь, — отозвался Дюмурье.
— Но в предместьях сборища!
— Ступайте за приказаниями к королю.
— Дело не терпит отлагательства!
— Ну, так поторопитесь! Король только что принял мою отставку.
Господин де Роменвилье бросился бегом по ступеням.
Семнадцатого утром к Дюмурье прибыли г-н Шамбонас и г-н Лажар; оба они явились от имени короля: Шамбонас — принять дела ведомства внешних сношений, а Лажар — дела военного министерства.
Утром следующего дня, то есть 18-го числа, король назначил встречу с Дюмурье, чтобы вдвоем покончить с его последними подсчетами и тайными расходами.
Увидев Дюмурье во дворце, придворные решили, что он возвращается на прежнее место, и окружили его с поздравлениями.
— Господа, будьте осторожны! — предупредил Дюмурье. — Вы имеете дело не с возвращающимся, а с уходящим человеком: я пришел сдать отчет.
Вокруг него мгновенно возникла пустота.
В эту минуту лакей доложил, что король ожидает г-на Дюмурье в своих покоях.
Король вновь обрел прежнюю безмятежность.
Объяснялось ли это силой души или кажущейся безопасностью?
Дюмурье представил королю счета.
Когда работа была закончена, он поднялся.
— Так вы отправляетесь в армию Люкнера? — откидываясь в кресле, поинтересовался король.
— Да, государь; я с огромным удовольствием покидаю этот ужасный город и жалею лишь о том, что оставляю вас в опасности.
— Да, в самом деле, — с видимым равнодушием отозвался король, — я знаю об опасности, что мне угрожает.
— Государь, — продолжал Дюмурье, — вы должны понять, что сейчас я говорю с вами не из личного интереса; будучи выведен из состава совета, я навсегда расстался с вами; итак, из верности, во имя самой чистой привязанности, из любви к отечеству, ради вашего спасения, ради спасения короны, королевы, ваших детей — во имя всего, что дорого и свято сердцу человека, я умоляю ваше величество не упорствовать в наложении вашего вето: это упорство ни к чему не приведет, а себя вы погубите, государь!
— Не говорите мне больше об этом, — нетерпеливо прервал его король, — я уже принял решение!
— Государь! Государь! Вы говорили мне то же в этой самой комнате в присутствии королевы, когда обещали одобрить декрет.
— Я был не прав, мне не следовало вам этого обещать, сударь, и я в этом раскаиваюсь.
— Повторяю, государь, — ведь я в последний раз имею честь говорить с вами и потому прошу меня простить за откровенность: у меня за плечами пятьдесят три года и кое-какой опыт; повторяю, вы ошибались не тогда, когда обещали мне санкционировать эти декреты, а сегодня, когда отказываетесь сдержать свое обещание… Кое-кто злоупотребляет вашей доверчивостью, государь, вас толкают к гражданской войне; вы обессилены, вы погибнете, а история хоть и пожалеет вас, однако непременно упрекнет в причиненном Франции зле!
