Барбару и Ребекки́ отправились в Шарантон, надеясь встретить там Сантера с армией.
Сантер привел всего двести человек!
Возможно, он не захотел отдавать марсельцам, то есть чужакам, славу готовившегося переворота.
Банда головорезов с горящими глазами, смуглолицых, резких в выражениях, прошествовала через весь Париж, от Королевского сада до Елисейских полей, распевая «Марсельезу». Почему бы и нам не называть эту песню именем, которым ее окрестили в тот день?
Марсельцы должны были разбить лагерь на Елисейских полях, где на следующий день в их честь собирались устроить банкет.
Банкет действительно состоялся; однако между Елисейскими полями и Разводным мостом, то есть в двух шагах от пирующих, были расположены батальоны гренадеров секции Дочерей святого Фомы.
Это была роялистская гвардия, которую дворец поставил как заграждение между собой и новоприбывшими.
Марсельцы и гренадеры от Дочерей святого Фомы приняли друг друга враждебно. Они начали с взаимных оскорблений, потом с обеих сторон посыпались удары; как только дело дошло до кровопролития, марсельцы крикнули: «К оружию!», расхватали составленные в козлы ружья и пошли в штыки.
Парижские гренадеры были опрокинуты после первого же сокрушительного удара; к счастью, за спиной у них были решетки Тюильри; Разводной мост, облегчивший им отступление, был поднят перед самым носом у неприятеля.
Беглецы укрылись в королевских апартаментах. Молва гласит, что за одним из раненых ухаживала сама королева.
Федераты: марсельцы, бретонцы, дофинуазцы и другие — вместе составляли пять тысяч человек; эта пятитысячная армия была внушительной силой, и не столько благодаря численности, сколько благодаря вере в свою правоту.
В них жил дух революции.
Семнадцатого июля они направили Собранию обращение.
«Вы объявили отечество в опасности, — говорилось в этом обращении, — однако не сами ли вы подвергаете его этой опасности, оставляя безнаказанными предателей? Возбудите преследование против Лафайета, приостановите действие исполнительной власти, отстраните от власти департаментские директории, обновите состав судебной власти».
Третьего августа сам Петион своим ледяным тоном повторил это требование: он именем конституции потребовал призвать народ к оружию.
Правда, по пятам за ним неотступно следуют два дога, вгрызающиеся в него при первой же заминке: Дантон и Сержан.
— Коммуна, — сказал Петион, — обвиняет перед вами исполнительную власть. Чтобы избавить Францию от ее болезней, необходимо искоренить их в самом зародыше и сделать это, не теряя ни минуты. Мы хотели было требовать лишь временного отстранения от власти Людовика Шестнадцатого, но конституция не позволяет это сделать; он постоянно ссылается на конституцию, мы, в свою очередь, ссылаясь на нее, требуем его низложения.
Слышите, как король Парижа только что выдвинул обвинение против короля Франции, как король ратуши объявляет войну королю Тюильри?
Собрание не решилось на крайнюю меру, которую ему предложил Петион.
Вопрос о низложении был отложен до 9 августа.
Восьмого Собрание объявило, что против Лафайета не может быть выдвинуто обвинение.
Собрание шло на попятный.
Какое же оно примет решение на следующий день по поводу низложения? Неужели и оно пойдет против воли народа?
Пусть поостережется! Неужели оно так неосмотрительно и не знает, что происходит?
Третьего августа, в тот самый день, когда Петион явился с требованием о низложении, жители предместья Сент-Марсель — им надоело умирать с голоду в этой борьбе, которую не назовешь ни миром, ни войной, — отправили депутатов в секцию Кенз-Вен с наказом спросить у своих братьев из Сент-Антуанского предместья:
— Если мы пойдем войной на Тюильри, вы пойдете с нами?
— Пойдем! — ответили те.
Четвертого августа Собрание выступает с осуждением призыва к восстанию от секции Моконсей.
Пятого Коммуна отказывается публиковать этот декрет.
Оказалось недостаточно того, что король Парижа объявил войну королю Франции; теперь и Коммуна встает против Собрания.
Слухи о противодействии народному движению достигли марсельцев; у них было оружие, но кончились патроны.
Они громогласно требовали патронов, но им их не выдавали.
Четвертого вечером, через час, после того как распространился слух об осуждении Собранием призыва секции Моконсей к восстанию, два молодых марсельца отправляются в мэрию.
Там они застают лишь двух муниципальных чиновников: Сержана, ставленника Дантона, и Паниса, приспешника Робеспьера.
— Что вам угодно? — спрашивают чиновники.
— Нам нужны патроны! — отвечают молодые люди.
— Патроны выдавать категорически запрещено, — говорит Панис.
— Запрещено выдавать патроны? — переспрашивает одни из марсельцев. — Да ведь близится час сражения, а мы ничем не сможем помочь!
— Так нас вызвали в Париж, чтобы здесь зарезать?! — восклицает другой.
Первый выхватывает пистолет.
Сержан улыбается.
— Вы вздумали мне угрожать, молодой человек? — говорит он. — Двух членов Коммуны угрозами вам не запугать!
— Кто говорит об угрозах и о запугивании? — отзывается молодой человек. — Этот пистолет предназначен не для вас, а для меня!
Он приставляет оружие к виску.
— Пороху! Патронов! Иначе, слово марсельца, я пущу себе пулю в лоб!
У Сержана было богатое воображение и душа истинного француза: он почувствовал, что крик, вырвавшийся из груди молодого человека, был воплем Франции.
— Панис! — шепнул он. — Осторожнее: если этот юноша застрелится, его кровь падет на нас!
— Но если мы нарушим приказ и выдадим патроны, мы будем отвечать головой!
— Неважно! Мне кажется, настало время рискнуть ею, — заметил Сержан. — Во всяком случае, каждый решает за себя: я своей головой рискну, а ты вправе не следовать моему примеру.
Взяв лист бумаги, он написал приказ выдать марсельцам патроны и расписался.
— Давай сюда! — сказал Панис, когда он кончил.
И тоже поставил свою подпись.
Теперь марсельцы могли быть спокойны: раз у них есть патроны, они не дадут убить себя без сопротивления.
После того как марсельцы вооружились, 6-го, Собрание принимает от них сокрушительную петицию; оно не только принимает петицию, но и с почестями допускает ее подателей на заседание.
Ах, как оно напугано, Собрание! До такой степени напугано, что собирается даже удалиться в провинцию.
Один Верньо его удерживает. Да почему же, о Господи?! Кто может сказать, не из-за прекрасной ли Кандей Верньо хотел остаться в Париже? Впрочем, это не имеет значения.
