— Ваше величество показали мне все, что хотели; позволите ли вы мне проводить вас в ваши покои?
— Охотно, доктор; но я устала, дайте мне руку.
Жильбер склонил голову перед этой величайшей милостью, которую королева редко оказывала даже самым близким людям, особенно со времени своих несчастий.
Он проводил ее до спальни.
Войдя в свою комнату, Мария Антуанетта упала в кресло.
Жильбер опустился перед ней на одно колено.
— Ваше величество! — промолвил он. — Во имя вашего августейшего супруга, во имя ваших дорогих детей, ради вашей собственной безопасности в последний раз заклинаю вас воспользоваться имеющейся в ваших руках силой не для сражения, а для побега!
— Сударь, — ответила ему королева, — с четырнадцатого июля я мечтаю о том, чтобы король за себя отомстил; момент настал, так нам, во всяком случае, кажется: мы спасем монархию или похороним ее под развалинами Тюильри.
— Неужели ничто не может заставить вас отказаться от этого рокового решения, ваше величество?
— Ничто.
С этими словами королева протянула Жильберу руку для поцелуя, в то же время зна́ком приказывая ему встать.
Жильбер почтительно коснулся губами руки королевы и, поднимаясь, проговорил:
— Ваше величество! Позвольте мне написать несколько слов; дело представляется мне настолько срочным, что я не хотел бы терять ни минуты.
— Прошу вас, сударь, — сказала королева, жестом приглашая его пройти к столу.
Жильбер сел и написал следующие строки:
«Приезжайте, сударь! Королеве грозит смертельная опасность, если друг не уговорит ее бежать, а я полагаю, что Вы единственный друг, кого она могла бы послушать».
Он поставил подпись и написал адрес.
— Не будет ли с моей стороны любопытством, сударь, поинтересоваться, кому вы пишете? — спросила королева.
— Господину де Шарни, ваше величество, — ответил Жильбер.
— Господину де Шарни?! — побледнев и содрогнувшись, вскричала королева. — Зачем же вы ему пишете?
— Чтобы он добился от вашего величества того, к чему не могу склонить вас я.
— Граф де Шарни слишком счастлив, чтобы помнить о своих старых друзьях, оказавшихся в несчастье: он не приедет, — заметила королева.
Дверь отворилась: на пороге появился придверник.
— Только что прибыл господин граф де Шарни! — доложил лакей. — Он просит узнать, может ли он засвидетельствовать свое почтение ее величеству.
Смертельная бледность залила щеки королевы; она пролепетала нечто бессвязное.
— Пусть войдет! Пусть войдет! — приказал Жильбер. — Само Небо его посылает!
В дверях показался Шарни в форме морского офицера.
— О! Входите, сударь! Я как раз собирался отправить вам письмо.
Он подал письмо графу.
— Я узнал об опасности, грозившей вашему величеству, и поспешил приехать, — с поклоном проговорил Шарни.
— Ваше величество! Ваше величество! Заклинаю вас Небом, послушайтесь господина де Шарни: его устами говорит Франция!
Почтительно поклонившись королеве и графу, Жильбер вышел, унося в душе последнюю надежду.
XXV
НОЧЬ С 9 НА 10 АВГУСТА
С позволения наших читателей мы перенесемся в один из домов по улице Старой Комедии недалеко от улицы Дофины.
Во втором этаже этого дома проживал Фрерон.
Пройдем мимо его двери; напрасно мы стали бы к нему звонить, — он сейчас находится в третьем этаже, у своего приятеля Камилла Демулена.
Пока мы будем преодолевать семнадцать ступеней, отделяющих один этаж от другого, позвольте в двух словах рассказать о Фрероне.
Фрерон (Луи Станислас) был сыном знаменитого Эли Катрин Фрерона, подвергавшегося несправедливым и жестоким нападкам Вольтера; когда читаешь сегодня его критические статьи, направленные против автора «Орлеанской девственницы», «Философского словаря» и «Магомета», удивляешься тому, насколько верны замечания журналиста, сделанные им в 1754 году и совпадающие с нашими в 1854-м, то есть сто лет спустя.
Фрерон-младший — ему было тогда тридцать пять лет — был потрясен несправедливостями, совершенными по отношению к его отцу, не снесшему оскорблений и скончавшемуся в 1776 году в результате уничтожения хранителем печатей Мироменилем его «Литературного года»; Фрерон горячо воспринял революционные идеи, он выпускал или собирался выпускать в это время «Оратора народа».
Вечером 9 августа он находился, как мы уже сказали, у Камилла Демулена, где ужинал вместе с Брюном, будущим маршалом Франции, а пока — типографским мастером.
За столом вместе с ними сидели Барбару и Ребекки́.
Единственная женщина принимала участие в трапезе, чем-то напоминавшей ужин мучеников перед выходом на арену, носивший название свободной трапезы.
Женщину эту звали Люсиль.
Нежное имя, очаровательная женщина, оставившая по себе горестное воспоминание в анналах революции!
Мы не сможем проводить тебя в этой книге вплоть до эшафота, на который ты, любящее и поэтическое создание, пожелала подняться вслед за мужем; однако мы набросаем твой портрет двумя штрихами пера.
Один-единственный портрет остался после тебя, бедное дитя! Ты умерла так рано, что художник был вынужден, если можно так выразиться, перехватить твой образ на лету. Речь идет о миниатюре, виденной нами в восхитительной коллекции полковника Морэна, которая, несмотря на свою уникальность, разошлась по рукам после смерти этого замечательного человека, с такой щедростью предоставлявшего свои сокровища в наше распоряжение.
На этом портрете Люсиль предстает маленькой, хорошенькой шалуньей; есть нечто в высшей степени плебейское в ее очаровательном личике. В самом деле, дочь бывшего мелкого финансового служащего и прелестной женщины, как утверждают, любовницы министра финансов Террэ, Люсиль Дюплесси-Ларидон была, как и г-жа Ролан, незнатного происхождения.
Брак по любви соединил в 1791 году эту девушку с «анфан террибль», с этим гениальным мальчишкой по имени Камилл Демулен; по сравнению с ним Люсиль можно было назвать богатой.
Камилл, бедный, довольно некрасивый, косноязычный из-за заикания, помешавшего ему стать оратором, благодаря чему он стал великим писателем, как вам, разумеется, известно, совершенно покорил ее изяществом своего ума и добрым сердцем.
Камилл, хотя и придерживался мнения Мирабо, сказавшего: «Вам никогда не совершить революцию, если вы не избавите ее от христианства», все же венчался в церкви святого Сульпиция по католическому обряду; но в 1792 году, когда у него родился сын, он отнес его в ратушу и потребовал для него республиканского крещения.
