Пусть лучше живет девочка, у нее вся жизнь впереди. Будет кто-то другой, может, с ним у нее все сложится гораздо лучше. Я пятнадцатилетний, безусловно, не был способен на такой поступок, но для меня шестидесятилетнего эта девочка была внучкой, и мне было ее жалко.
Пусть молодой я вопил и стонал, требовал куда-то срочно бежать, искать Ларису, что-то скорее ей объяснить, все быстро исправлять… Я его не слушал, волевым усилием эти мысли, мешающие думать, в себе загасил. Ведь он — это я, а я лучше знаю, что хорошо, а что плохо. Это ведь мне сейчас приходится исправлять то, что он по дурости своей натворил, то, что он сделал с нашей жизнью, во что превратил ее. Так что, пусть орет и страдает где-нибудь там, в дальнем уголке сознания, все это пройдет. А когда я отвалю в своё долбанное «прекрасное далеко», он без меня все равно ничего сделать не сможет, как не смог когда-то. Будет любить, не спать ночами, писать стихи, мечтать, высматривать ее издалека как придурок, но так и не подойдет, зная, что, подойдя, он даже не найдет что ей сказать, что предложить. А там и у нее влюбленность пройдет, и ей станет не до него. Так что давай, Андрюха, будь пацаном, все равно тебе ничего не светит с этой красивой девчонкой. Ты ведь без меня никто, понимаешь?
Внутри притихло, и я уже хотел потихоньку идти домой, как молодой впервые вдруг напрямую обратился ко мне:
— Кто ты, старик, как ты во мне оказался?
Интересно, разве он не знает, кто я и всю мою (нашу) историю? Ну а откуда ему ее знать, это же его будущее, а оно всегда тайна за семью замками. И я, удивляясь этому нашему неожиданному и удивительному общению, рассказал ему о том, что его ждет впереди. Он жадно слушал, перебивая то и дело вопросами, но я не сердился и очень подробно отвечал на все. Я не очень верил, что это как-то поможет, думал, что он забудет все это как приснившийся сон, но, возможно, что-то останется.
Так мы и шли, никуда не торопясь, по улицам старого городка, ведя беседу внутри себя, и нам было хорошо вдвоем. Он был мне как сын, а он, я чувствовал это, тоже воспринимал меня почти как отца. У меня (у него, у нас?) с моим отцом никогда не было близости, мы не разговаривали с ним по душам, он не учил меня чему-то, не играл со мной. Так сложилось, и я даже не знаю, любил ли я его когда-то. Когда он умер, я не проронил ни слезинки, ни тогда, ни потом. Стоя у его могилы, я пытался что-то вспоминать, что-то хорошее, что вызвало бы у меня печаль, но так ничего и не получилось. Я сказал «извини, отец» портрету на памятнике, повернулся и ушел. В кого я такой, может, в маму?
Да мама у меня была строгая и совсем неласковая, вечно чем-то занятая. Я даже не помню, чтобы она хотя бы раз в жизни меня обняла, поцеловала. Нет, я благодарен им. Они хорошие родители были, всегда заботились обо мне, я всем был обеспечен, но все свое детство, как и потом всю жизнь, я, по сути, был предоставлен самому себе. Впору взвыть строчку из очень популярной тогда песни из фильма «Генералы песчаных карьеров»: «Вы знали ласки матерей родных, а я не знал…», но это было бы совсем уж враньем. Мама меня очень любила, но, как бы сегодня сказали всевозможные психотерапевты, отличалась большой сдержанностью в выражении своих чувств. Думаю, отец тоже это заметил, ха-ха.
И вот сейчас я шел сам с собой как отец с сыном, и мне с самим собой было очень хорошо. Бред какой-то.
Дорогие читатели, вы хоть словом намекните, как вам книга, нравится или не очень. А то пишешь, словно в вакууме, и думаешь: может, это и неинтересно никому? Ладно, четвертного жалко в награду, как-то могу понять — инфляция, то-се, но слово доброе писателю за бесплатное чтиво, а?
Глава 10
Я тусовался в локалке, отгоняя от себя любых возможных собеседников. Мне надо было как следует обдумать произошедшее со мной. Нечай попробовал составить мне компанию, но я так рыкнул на него, что он обиженно бросив «Да пошел ты!», отвалил в отряд. Ничего, перебьется, мне сейчас ни до кого.
Итак, представляю уважаемым зрителям, — кривлялся я мысленно, новую версию неизменной сволочной судьбы уголовника с погонялом «Пастор». А если серьезно, то, как я «вспомнил» вернувшись, в тот день все случилось почти так, как я предсказал, по крайней мере, для Джина. Он приперся в ментовку с жалкой мордой и сдался прямо в дежурке. Мурыжили их долго, но, поскольку терпилы достаточно быстро согласились забрать только что написанное заявление, обрадованные тем, что деньги и документы нашлись (а также можно было теперь сразу похмелиться, ведь «Зубровка» тоже была целехонькой) то, собственно, и дела уже не было. Ну, по крайней мере, спокойно можно было сделать вид, что его не было. Ну а что: похищенное вернули сами преступники, телесных повреждений потерпевшие не имеют, заявление они, испуганные, что в противном случае все возвращенное у них опять отберут как вещественные доказательства, забрали. Все довольны, все смеются. Понятно, кроме Микроба, которого как совершеннолетнего закрыли в камеру, и которому на следующее утро отвесили полноценные пятнадцать суток подметания улиц и сажания деревьев с ночевкой в камере. Ну, это для примера, какие у него там были общественные работы, я не знаю. А Джина, вызванный с работы батя, подзатыльниками погнал домой, он вообще отделался, можно сказать, легким испугом. Ну и постановкой на учет в детскую комнату милиции, как и было предсказано.
Я же в тот раз вышел сухим из воды, главное потом было не встретить тех ментов патрульных, которым я дружбанов сдал. С другой стороны, а что бы они мне предъявили? Ну, испугался и убежал мальчонка, бывает! Самое плохое, что я не мог вспомнить тот свой разговор с самим собой, каким-то образом получилось так, что вспомнил я его только сейчас, сорок пять лет спустя. Уже не знаю, как объяснять подобные выверты мозга, но, может быть, я тогда списал это на стрессовое состояние, в котором пребывал после всего случившегося. Ну, как списал? Это я сейчас так выражаюсь, вряд ли тогда я размышлял в подобных категориях, но что-то подобное, скорее
