затылке — большой любитель щелкать выключателем… Но Клавдия о нем ничего не знала. Радостно изумленная и взволнованная, она замерла на скамейке. И было ей так, словно долго плутала и путалась она в темном сыром лесу, без дорог, без тропинок, в буреломе, среди поваленных, полусгнивших трухлявых стволов, оседающих под ногой, поросших скользким мхом, среди шершаво-цепкого ежевичника, среди тускло-синих, подернутых маслянистой ржавью мочажин[41]. И вдруг чаща поредела, засквозила, и глазам открылась дорога — чисто выметенная ветром, жестко выбитая копытами, выглаженная колесами, широкая прямая дорога, розоватая в закатных лучах. И голоса вблизи, и погромыхивание телеги, и в деревне — милое собачье тявканье… Перед Клавдией проходили события последних дней и сегодняшнее появление в цехе Чижова. «Какая ерунда! — удивлялась она и морщилась. — Какая ерунда!» Все очень просто и легко разрешимо. Она думала о Чижове без гнева, без негодования, даже без возмущения, с трезвым и твердым спокойствием. «Надо это безобразие прекратить!» — сказала она себе, нисколько не сомневаясь в том, что сумеет прекратить, хотя и не знала еще, каким образом. С Михаилом гораздо сложнее. Здесь надо подумать. Любит ли она его? Да, конечно, любит, может быть, еще сильнее, чем прежде, но как-то по-другому. Теперь ей бы не хотелось быть покорной и послушной. Ее чувство к Михаилу как будто окрасилось другим цветом: та чисто женская подчиненность в любви, что унаследовала Клавдия от матери, бабушки и прабабушки, исчезла бесследно. Если бы она опять сошлась с Михаилом, то любовь у них была бы другая, на прежнюю Клавдия не согласилась бы. Теперь она потребовала бы от Михаила не только любви, но еще и содружества. Дни тяжелых испытаний, страданий, размышлений не прошли даром.

Клавдия решительно и легко встала со скамейки, полная сил, готовая к поискам и к победе. К ней вернулась воля и та, свойственная только женщинам цепкость, которая позволяет им выигрывать в борьбе за свое счастье безнадежные, казалось бы, партии. Клавдии предстояло совершить еще много больших и малых дел в этом мире. Огни в окнах были перед ней, разноцветные огоньки стрелок и семафоров роились вдали на линии; созвездия, дрожа и переливаясь, горели в темно-прозрачном воздухе живым, неугасимым, трепетным пламенем, и Клавдии во всем чудился добрый знак, обещание удачи. Гул ветра в густых вершинах звучал как призыв.

…Два часа ночи. Темно и глухо. Чижов в одиночку выпил все вино и съел все пирожные, чтобы не досталось Катульскому. «Хорошо! — думал он. — Мы поговорим иначе!» Он тешил себя планами хитросплетенной мести. Чтобы избежать насмешек Катульского, он лег и притворился спящим. Ровно в три явился Катульский.

— Так, так, — сказал он. — Значит, не пришла.

Чижов притворно всхрапнул.

— Неудача… — продолжал Катульский.

Чижов не выдержал, зашипел из-под одеяла:

— Не хулиганьте, не мешайте мне спать!

В окнах посинело, близился рассвет.

В эту ночь Михаил закончил свой сценарий. Просачиваясь через бумагу насквозь, медленно сохли чернила заключительных строк.

Потом он перечел сценарий вслух. Восклицательные знаки рождали крик, а сухие ремарки «плачет» — рыдания в его голосе. За полтора часа он стремительно повторил всю жизнь Ивана Буревого, все его страсти, ужасы поражений и торжество побед и умер вместе с ним, положив голову на расшатанный низенький стол.

Его разбудило утро — солнце и живая вода росы. Все еще горела лампа, желтая сердцевина пламени была незаметной при дневном свете, чуть зыбился синий венчик над фитилем.

— Всю ночь вы мешали нам спать, — недовольно сказала хозяйка. — С кем это вы разговаривали? Скажите гостям, чтобы они не ходили к вашему окну через палисадник — потопчут грядки.

— Они по дорожке, — ответил Михаил, стыдясь признаться, что разговаривал ночью сам с собой.

После чая он пошел на Пролетарскую улицу в «Художественное фотоателье». Витрину украшали портреты красавиц, и все-таки оставалось еще много свободного места. Дела фотоателье шли, по-видимому, не блестяще. Визгнул звоночек над дверью. Из-за ширмы вышел бравый старик с прокуренными усами, привычно спросил:

— На удостоверение?

— Нет, — сказал Михаил. — Мне нужно сняться в двенадцати разных видах, по три штуки, всего тридцать шесть. Все в морском костюме.

Старика повело хищной судорогой. Он переспросил:

— Двенадцать разных видов?

— Да.

— И все в морском костюме?

— Да.

— Так, так… — протянул фотограф. — Понимаю. Художественное исполнение с ретушью. Только у меня нет морского костюма. По-моему, — прищурившись, он отступил на два шага и замер, подняв руку с растопыренными пальцами, — по-моему, вам больше подойдет черкеска. У вас фигура.

— Нет, черкеска не годится. Тогда я лучше совсем не буду сниматься.

Старик испугался и побежал куда-то на поиски морского костюма. Он вернулся с узелком, в котором были тельник, блуза, бескозырка с лентами и большой деревянный пистолет.

— Приступим. Сколько вы можете внести вперед?

Первый снимок должен был изображать Ивана Буревого, вылезающего из селедочной бочки. Изумленный фотограф, пыхтя, вкатил в ателье огромную кадку, еще сохранившую мирный запах соленых огурцов. Михаил влез в нее и замер, держа пистолет наготове. Жена фотографа тихо простонала за ширмой. Старик нажал грушу. Аппарат щелкнул. Старик сказал:

— Готово.

Потом снимали гипнотический взгляд, сцену смеха, ожидание казни, и всякий раз из-за ширмы доносился слабый стон. Фотограф притих, в его вылинявших глазах светилась тоска. Ему думалось, что вся эта история окончится очень плохо.

Через неделю он вручил Михаилу карточки.

— Вы здешний? — спросил он на всякий случай.

— Нет, — ответил Михаил. — Я москвич.

Дома он склеил большой конверт, вложил в него сценарий, фотографии, сопроводительное письмо, понес на почту. Дожидаясь у окошка очереди, он держал конверт так, чтобы люди не видели адреса. Почтарь взял конверт, недоуменно повертел в руках, взглянул на Михаила, опять на конверт.

— В Москву?

— В Москву, — подтвердил Михаил.

— На кинофабрику?

— Да, — сказал полушепотом Михаил, краснея мучительно.

Почтарь долго взвешивал конверт, адрес, написанный крупными буквами, был виден всем посетителям. Потом, придвинув к себе квитанционную книгу, почтарь переспросил:

— Значит, в Москву? На кинофабрику?

— Да, да! — раздраженно сказал Михаил. — Написано же на конверте ясно. Не понимаю, о чем тут спрашивать десять раз.

— Спросить мы обязаны, — внушительно и строго ответил почтарь. — Три рубля пятнадцать копеек. — Оттопыривая локоть, он начал писать квитанцию, диктуя себе громким голосом: «Москва… Кинофабрика…»

Михаил с трудом удерживался от желания стукнуть почтаря чернильницей по круглой голове. Не глядя, схватил квитанцию, протискался, весь красный, через толпу, выскочил на улицу.

Теперь для Михаила началось самое трудное — терпеливо ждать. Странно и скучно было видеть стол, не заваленный, как обычно, тетрадями, и совсем бесполезно горела по ночам лампа, не освещая

1 ... 35 36 37 38 39 40 41 42 43 ... 146

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев бесплатно.

Похожие на Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев книги

Вальтер Эйзенберг [Жизнь в мечте] - Константин Аксаков - Русская классическая проза
Апрель. Вальс цветов - Сергей Весенин - Поэзия / Русская классическая проза / Юмористические стихи
Вальс цветов - Сергей Весенин - Поэзия / Русская классическая проза / Юмористические стихи
Русские долины - Игорь Николаевич Крончуков - Классическая проза / Поэзия / Русская классическая проза
Нос - Николай Васильевич Гоголь - Классическая проза / Русская классическая проза
История села Мотовилово. Тетрадь 16. 1930-1932 - Иван Васильевич Шмелев - Русская классическая проза
История села Мотовилово. Тетрадь 5 - Иван Васильевич Шмелев - Русская классическая проза
Книжный на маяке - Шэрон Гослинг - Русская классическая проза
Кукушонок - Камилла Лэкберг - Детектив / Русская классическая проза
Как поймали Семагу - Максим Горький - Русская классическая проза

Оставить комментарий