облик великосветских дам.
— Какие они милые! — восхитилась Якшина и наклонилась ко мне, зашептав, как заговорщица: — Отказали они мне, мадам их обхаживала, а я, сами видеть изволите, сама шью, сама замеряю. Да и мастерская моя — не чета им привычной. А вам Капитолина Дмитриевна зачем?
Я говорить свою задумку не хотела, но догадывалась, что приду к той же Якшиной, к тому же Обрыдлову и куче других купцов, поскольку город не захочет вкладывать ни копейки в реализацию моей идеи. Купцы — да, им выгодно подсуетиться и получить козырные торговые места, но городские власти пока еще усмотрят перспективы. Потом, конечно, они спохватятся, прессанут налогами, выгонят самых несговорчивых, объявят тендер какой-нибудь. Я собиралась заходить издалека, заинтересовать мать, может, бабушку, но не самого градоначальника. Детская площадка — какая чушь, придумали тоже, Олимпиада Львовна, матушка, ха-ха-ха.
В моем ресторанном начинании такая фигура, как жена губернатора, была бы лидером мнений, но это как «выиграть миллион»: лучше и не мечтать. Засмеют и будут правы.
— Нашла у покойного мужа заметку, что один из браслетов моих она прежде купить хотела. — Вот это вранье так вранье, но ничего лучше не пришло в голову. — Вдруг вправду, так я смогла бы продать ей дороже, чем в скупку закладывать.
Якшина уже на середине фразы начала мотать головой, и заканчивала я на самой минорной ноте.
— Я бы чаю вам предложила, матушка, да работать надо… А Капитолина Дмитриевна, может, и приглядывалась к тому, что вам супруг покойный купил, только сквалыга последний вам больше даст. — Я открыла было рот, Якшина резко добавила: — И рекомендательное письмо дать не могу, она его выкинет и вас вытолкать прикажет. Паскуда она редкая, только шлейфом крутить да исподнее задирать и годна, не при детишках будет сие сказано, матушка Олимпиада Львовна.
Я скрежетнула зубами и дописала наконец чек. Врала Якшина или в самом деле ее словечко ничего не стоило, я не знала, но допускала, что так и есть. Если губернаторша — порядочная дрянь, то что ей какая-то третьеразрядная купчиха, тем более — что ей какая-то нищая вдова с самомнением и дивными бреднями.
Ладно, еще губернатор есть, хотя и с ним позору не оберешься.
Я ожидала, что Якшина станет расспрашивать, откуда я взяла деньги, но она здраво рассудила, что дареному коню считать зубы не принято, и надо брать, пока дают. Вручив ей чек на имя Никифора Якшина, я засобиралась домой, слегка тревожась из-за внимания Наташеньки к куклам, но удивила меня, а вместе со мной и Якшину, совсем не она.
— Мамочка, а можно тряпочки взять? — умильно прижав образцы к груди, спросил Женечка. — Я с ними знаешь что сделаю?
— Э-э… — закряхтела окончательно дезориентированная я. На что годны клочки размером десять на десять сантиметров четырехлетнему ребенку? — Солнышко, госпоже Якшиной они нужны, давай мы дома посмотрим, что у нас есть?
— Дома не то, — исчерпывающе отрезал Женечка и с очень взрослым сожалением положил образцы обратно, а потом расстроенно посмотрел на меня. — Я дома видел.
Якшина чувствовала вину за резкость и отказ свести меня с губернаторшей, а может, дети ее растрогали, но она подошла, перебрала образцы и несколько штук с улыбкой вручила Женечке.
— Держи, маленький! Я сейчас еще посмотрю, — и обернулась ко мне. — У меня часть обрезков лишняя, я этих тканей не беру. Обождите.
Как мало нужно человеку, чтобы заткнуть фонтан неуемного любопытства. Да и вообще мало нужно, чтобы человек стал милым и покладисто-дружелюбным. Жаль, что не все владеют этой магией — показать кому-нибудь медный грош. Или четыреста с лишком целковых, а как был бы легко управляем мир, если бы подкупать могли все и всех.
Ценился бы, впрочем, тогда бы подкуп?
Я изнывала от нетерпения узнать, зачем моему сыну образцы тканей, и всю дорогу до дома была как на иголках. Парашка кашеварила, на всю квартиру пахло курицей — а куры здесь ароматны! — и сначала, как водится, был обед, потом детей повели мыться, а потом Женечка сразу уснул, утащив в постельку свои ценности. Наташенька какое-то время вертелась, и я баюкала ее, но потом и она заснула.
Каждый вечер я посвящала тому, чтобы узнать о себе больше. И раз за разом, по шажочку, впотьмах, я открывала для себя милую Липочку. Да, это была я — любимая дочка двух обедневших дворян, и матушка моя была графской дочерью, правда, такой же нищей. Дед до отмены крепости жил неплохо, а после остался без крестьян, что неудивительно, и перестал сводить концы с концами, а мой отец пожинал плоды его скверной кадровой политики, хотя что-что, а лупить слуг у него выходило ничуть не хуже.
Лев и Мария Куприяновы не шиковали, но желанную дочь баловали и, возможно, где-то допустили огромное упущение. Липочка, в детстве счастливо носившаяся по деревне за цыплятами и поросятами, подросла, освоила грамоту, впитала в себя сентиментальные романы, и крыша у нее легла наперекосяк. Отец и мать, с тяжелым сердцем принявшие решение выдать дочь замуж за купца, может, и согласились бы в итоге с Прасковьей, что не самый разумный этот брак, но — встала в позу сама Олимпиада. Выйти замуж в самые восемнадцать лет, когда другие провинциальные барышни еще присматривали себе мужей среди поеденных молью провинциальных же кавалеров, да не много ни мало выйти замуж за столичного купца, девице Липочке казалось невероятно романтичным.
Липочка топнула ножкой и заявила «хочу», к тому же Матвей Мазуров был лицом пригож и статью удал.
В какое дерьмо она вляпалась, Липочка поняла позже и далеко не в первый год брака. Прасковья, как я ни пыталась ее растолкать, о страсти своей подопечной к купцу Ермолину не сказала ничего, и то ли Липа молчала, то ли Парашка решила, что если мне каким-то ударом выбили эту дурь из головы, то и хвала Всемогущей и нечего лихо лишний раз поминать. Липа не отличалась ни кокетством, ни тягой к флирту, почти сразу же после свадьбы забеременела и в обществе не бывала, мужа по-своему любила и пыталась ревновать, за что, конечно, получала затрещины. Но — и мне принять это было сложно — в браке с мужем она была счастлива, каждое его подношение рассматривая как доказательство великой любви.
Матвей иначе выражать чувства не умел, кроме как подарить жене что-нибудь ценное. Баловал он ее даже чаще, чем
