глаза, словно я ей спойлеры сериала рассказывала. Но мне самой эти спойлеры достались из трех таких ненадежных источников, что порадовать Парашку было нечем.
— А ты не женщина? — вяло поддразнила я, потирая лицо. Если две сестрички и их родственница — тетка? Кузина? Кто им Леонида, я даже сообразить с ходу не могла! — устроили охоту друг на друга из-за моего брата, то чем им мешаю я, мне по закону положена от родительского наследства какая-то ерунда. И ерунды этой, как я подозреваю, на полпирожка не хватит.
— И-и-и! — скривилась Парашка и, вздохнув, опять принялась за шитье. Пуговица должна была занять свое место. — Что барыню с бабой равнять, матушка? Да хоть и с купчихой бабу! У бабы, девки то бишь, что — как барин с кем оженит, так тому и быть, а хошь — гуляй вон, кому дело какое? Матрешку нашу помнишь? Да где, малая ты была, как она в город уехала. Мужа себе не сыскала, да и барин не сыскал, а четверых мал мала меньше Матрешка с собой и увезла, это кто выжили.
Так, ладно, матрешки мне сейчас — дело сто двадцать пятое. Похоже, что случайно и поздно — но лучше поздно, чем никогда — я набрела на след убийцы.
— Кто отец ребенка Леониды?
Домна вдова брата отца моего мужа… Пропади оно пропадом, это родство, то есть она тетка моего мужа и его сестер. Леонида — кузина. Если Николай, мой брат, завещал все моему сыну, своему племяннику, что тогда? Зинаида случайная жертва, а цель — Женечка?
— Ты, барыня… — Парашка поднесла шитье к свече так близко, что я испугалась — займется ткань от огня. — Пошто завертела, былое то и забылось бы. Благодетельница Леонидку прокляла, так та плод стравила. Вот понимай, как знаешь, а по мне, так чего Леонидке делать-то было? Из дому вон…
Теплее. Было это до того, как я овдовела, или после того?
— А мой муж что на то сказал?
— А ему что за печаль? — пожала плечами Парашка и, в очередной раз вздохнув, принялась откапывать под ворохом тряпок ножницы. Значит, это было до смерти моего мужа. — Ну, гулящая, так она не девка, а барышня, хоть и купчиха, себя блюсти надобно. А она — туда, сюда, туда, сюда, вот ее в кустах и напортили. А благодетельница ее из дому вон.
У меня было чувство, что Парашка взяла ручную дрель и сверлит мне мозги без наркоза. Но я каждое слово записывала на подкорке. Потом, когда останусь одна, попробую разобраться, где порылась собака и от кого она так тщательно все запрятала.
— Почему ты решила, что в кустах?
— Я? — оскорбилась Парашка, бросила шитье и горестно подперла голову. — Ты, барыня, все ручкой на меня махала, мол, что мне мужьевы сестры да тетка, а то ишь, проняло? Я решила! Да нашли-то ее в кустах, — она понизила голос и многозначительно поморгала, — беспамятную да как есть попорченную, и дохтыря звали, чтобы не померла. А ничего, оклемалась.
Два вопроса у меня, но один про мораль, причем моей дорогой родственницы — чем ей помешало решение Леониды, одобряю лично я его или нет, а второй… а второй может помочь найти убийцу. Хлебный цвет — снадобье легко получаемое, если я верно поняла, но запрещенное.
— Да, вспомнила, — покивала я, что Парашку обрадовало. Вероятно, где-то в то же самое время досталось не только Леониде неизвестно от каких выродков, но и мне от собственного мужа, и память в очередной раз подвела. — А куда она ходила плод травить? Это где таким промышляют?
Парашка встала, начала собирать шитье, и она не то что не ответила — перестала, казалось, дышать, и если могла бы, исчезла, будто и не было. Голову она наклонила, избегала смотреть мне в глаза, и я глядела бездумно в одну точку.
Ладно, я все поняла, она может не отвечать. Мне нужно вспомнить — когда Зинаида стояла с подносом и прыгала рядом ополоумевшая Лариса, не успела ли Парашка что бросить в еду, и если да… у меня не останется выбора.
Я сдержалась и не стала ничего в своей жизни менять — нужно справиться с уже происходящими переменами. Главным в моей жизни были дети, и я жадно цеплялась за каждый миг, проведенный с ними.
Может быть, потому что мне необходимо было найти себе оправдание — почему я не занята вот прямо сейчас ремонтом, почему я сбагрила всю ответственность на Евграфа, и ведь я потом спрошу, и как спрошу! — я купила азбуку, недорогие, но качественные тетрадки и пока что карандаши. Нет, я снова лукавила: я возненавидела перья так же сильно, как и тусклый дрожащий свет.
Женечка не проявил интереса к учебе, зато Наташу невозможно было оттащить от азбуки. Схватывала она на лету, научилась складывать буквы в слоги, а потом и в слова, за какие-нибудь две недели, и все вывески, которые нам попадались, были прочитаны, повторены и подвергнуты тщательному обсуждению.
— Ка… кар… ку… шин… и… с… сь… я! — задыхаясь от восторга, не веря, что она освоила эту непростую магию, шептала дочь. Женечка хмурил бровки:
— Ворона и свинья?
Я хохотала так, что на меня оглядывались люди. В своем латаном-перелатанном платье, с двумя малышами на руках, с косами, которые никак не подобали замужней женщине, тем более вдове, я попирала вековые устои без зазрения совести. Я, конечно, играла с огнем. Я рисковала оказаться изгоем уже по-настоящему.
Мне было важно сохранить ту часть, которая носила имя Ольги Кузнецовой и сворачивала горы. Эта часть требовала, чтобы я оставалась собой — влетевшей в январе в студеные волны. Той, которая все делала наперекор, и все делала правильно.
Детскую площадку я дочертила. Криво, косо, переделывала ее несколько раз, пока на чертеже стало возможно разобрать и надписи, и собственно рисунки, и что-то мне подсказывало, что Женечка или Наташенька справились бы немногим хуже, чем я. Парашка взирала на мои чертежи с некоторой опаской, а однажды испуганно заметила, что я стала «другая совсем, как благодетельница». Я включила диванного психолога и высказала, что потеря брата, сестры и любимого человека — «И-и, барыня, выдумаешь тоже!» — скажется на любом, и сама я тоже была слегка невменяема после смерти мужа.
— Ты, барыня? — вылупилась на меня Парашка и на
