до приторности лимонада, я же считала, что если за пару лет всю столицу приучили пить кофейные калорийные бомбы, то уж холодный чай, от которого вреда никакого ни для здоровья, ни для кошелька, я как-нибудь навяжу своим посетителям.
Прасковья с кем-то говорила на повышенных тонах, я прислушалась — снова дворник наверняка, и снова Парашка притащила своих окаянных кур в сарай возле дома! Я уже готовила убедительную речь, что спущусь и лично поотрубаю курам головы, Мирону на радость, как дверь в кухню приоткрылась.
— Там, матушка, городовой, — выдохнула брюзгливо Парашка, упирая руки в бока. — Я ему, мол, спит барыня-то уже…
— Что ему нужно?
В груди неприятно похолодело. Полиция не ходит просто так по ночам, но узнать, в чем причина визита, я могу не откладывая и не мучиться понапрасну.
Городовой оказался молодым бравым парнем, переминался застенчиво с ноги на ногу, и новехонькие сапоги его скрипели.
— Что вам угодно? — осведомилась я. Только бы не что-то с рестораном. Только бы не… еще эти распроклятые ряды. И Мирон, который однажды уже заснул не вовремя.
— Госпожа Мазурова? — выкрикнул городовой, вытянувшись и прищелкнув каблуками.
— Тихо! У меня дети спят! — рявкнула я. Пока он тут расшаркивается, у меня прибавляется седых волос.
— Я, Олимпиада Львовна… прощения прошу, — устыдился городовой, и тянул из меня нервы, паршивец, с каждой бесконечной секундой. — Мазурова Домна Егоровна, тетка ваша.
— Она не моя тетка, а мужа, да и то свойственница, — я с силой сжала кулаки, короткие ногти впились в ладони, и это недостаточно больно, я все равно готова заорать, чтобы этот парнишка перестал тянуть кота за причинное место сей же момент. Но Домна — ладно, черт бы с ней. — И что Домна?
Городовой опять заткнулся. Я набрала в грудь воздуха, закусила губу до крови. Сколько он будет издеваться надо мной чертовым соблюдением политеса?
— Поутру сегодня, Олимпиада Львовна, лоточник в кусты отлить зашел, там и нашел ее, удушенную. Что скажете по сему поводу?
Глава двадцать вторая
Значит, ничего не кончилось с моим уходом? Прав был Евграф, ой как прав…
Прошаркала Парашка, остановилась прямо за моей спиной и запыхтела, и я опять подумала об ее темном прошлом. Пригрела ли я змею на своей груди, бомбу с часовым механизмом, и она тикает, и тикает, и тикает, вот-вот рванет.
— Эй, баба, принеси воды барыне! — приказал городовой, но Парашка, судя по тишине, даже не пошевелилась. — Э, мерзлая!
Надеюсь, это было сказано не мне.
— Это ужасно, — облизывая губы, без малейшего притворства проговорила я. — Нас словно прокляли, столько смертей. Мой муж, моя золовка, потом несчастная Зинаида… Мой брат, пропавший без вести. Мои родители…
— Вы, Олимпиада Львовна, Домну Мазурову когда видели последний раз? — официально перебил меня городовой и пригвоздил к месту слишком суровым для такого мальчишки взглядом.
Я вздохнула. С порога не тащит меня в околоток, спасибо ему и на этом. Как, черт возьми, Домна умерла — задушена, но способов удушить человека масса, и вряд ли в это время способны хоть что-то определить, но если остались следы пальцев, то это явно был мужчина, а много ли мужчин в моем окружении? Разве Евграф.
— Как ушла из дому, — я оглянулась на Парашку, та стояла с заинтересованным лицом, но в разговор не вступала. Ни тактом, ни почтительностью она не отличалась, но, быть может, представитель власти в ее глазах являлся кем-то, уважения хоть сколько-то достойным. — Когда это было? Месяца два назад?
— Да почитай, да, матушка, — отозвалась Парашка с такой учтивой кротостью, что я обомлела, несмотря на воробьем скачущее сердце и заледеневшие руки. — Да слава Всемогущей, что ушли, барыня, вон оно как… И-и-и, пошто же ее, бедную? Взять-то нечего! Ни денег, ни бабьей сладости! У кого же рука поднялась на немощную-то старуху? Поди, мухи не тронула, слови того изувера, батенька, слови, Всемогущая за то тебе благодати воздаст!
Так, ладно, немощная старуха. Главное не забывать, как здорово Парашка умеет ломать комедию, и не поддаваться на горькие слезы и причитания. Я снова обернулась к городовому.
— А-а… — протянула я, но меня тотчас же прервала Прасковья:
— Пойдем, батюшка, пойдем, я тебе чаю налью, время, гляди, ночь давно, небось голодный! У барыни нашей ресторация новая, повар плюшек напек, ты не едал, поди, отродясь такого. Поди, батюшка, поди в дом, я дверь запру, а то супостаты ходят да барчатки спят ужо. Вон туда проходи, батюшка, в кухню! А вон откуда пахнет, туда и иди!
Старая ты притвора, тебе цены нет, и верно барин не продешевил, откупая тебя от каторги. Сколько раз вот так ты его выручала, кто знает? Кто-то когда-нибудь считал?
Я, вероятно, идти за Парашкой и городовым в кухню была не должна, не по чину мне кухонные посиделки, но любопытство сгубило не одну кошку, а если мне отмерено девять жизней, в запасе еще целых шесть. Привыкшая уже к моим выкрутасам Парашка не удивилась, что я уселась на лавку, а городовой мялся, не решаясь присесть, пока Прасковья не усадила его сама.
— Ешь, батюшка… Тощой-то какой! — и она утерла огромную, впечатляющую слезу, символизирующую сострадание к полуголодной и недосыпной жизни полицейского. — Жена, поди, вовсе не кормит! Звать-то тебя как?
Городовой что-то пробурчал с набитым ртом, и я отметила, что этикет предписано соблюдать в местах господских. Кухня к таковым не относилась, можно было жевать и говорить. Скверно было то, что выпечки перед городовым поставили как на роту, и он настроен был сперва насытиться и лишь потом рассказывать, и то не факт, что он разоткровенничается.
Парашка ласково склонилась ко мне:
— А ты, барыня, шла бы к барчатам. Время позднее, спать тебе давно пора. Вон господин околоточный к тебе вопросов не имет, так и иди себе почивай…
Плюшка застряла у бедняги городового в горле. Нахальной прислуги он должен быть повидать за свою недолгую карьеру немало, но Парашка любому давала вперед пару сотен очков. Меня она сверлила многозначительным взглядом, и я догадалась, что стоит ей уступить. При мне городовой ничего не скажет, и придется уповать, что Парашка сказанного не утаит, не переврет и не истолкует в свою пользу.
Поэтому утром я растолкала ее, едва рассвело.
— Что, матушка?
