неплохим адвокатом, поверьте мне. Таким образом, своим признанием он лишь поможет себе. Добавьте к этому его добрую репутацию, за него вступится все рыцарство. Заключение благородного рыцаря в крепость сроком на пару месяцев да штраф в несколько марок, который я за него заплачу, – и все будет улажено.
– Мой господин, но кто же сможет убедить его это сделать?
– Для чего же нужны лица духовного сословия, учившиеся логике и красноречию в Ингольштадте?
– Если он в своем уме, господин фон Линденберг…
– Решение не зависит от Гётца, оно зависит от вас и от того, в своем ли вы уме.
– Он слишком честен и правдив.
– А я и не хочу, чтобы Гётц лгал. Если бы он не спал, если бы знал, что торговец убегает с его штанами в руках, разве он не взбесился бы, разве не разбушевался бы, не сел бы на коня, даже без штанов, и не помчался бы за ним?
– Я так не думаю.
– Вот как мы договоримся: Гётц спал полных восемь дней. Так думаете вы, он, может быть, и я тоже, но разве человек ничего не делает во сне? Разве он не растет во сне, не видит сны, не двигается? Известны случаи, когда люди даже ходили во сне по крышам! Неужели так трудно убедить его, что он сделал то, что сделал бы, если бы бодрствовал? Достопочтенный, разве люди, подобные ему, не нуждаются в наставнике, ведь большинство окружающих лишь повторяет то, что им говорят другие? На чем была бы основана церковная власть, если бы в свое время церковь не взяла на себя опеку над неразумными? Нынешнее время приближает конец этой власти, поскольку некоторые миряне, образно говоря, уже достигли совершеннолетия и поумнели. Поэтому было бы хорошо, если бы церковь время от времени осознанно делилась тем, чем она не может владеть в одиночку.
– Господин фон Линденберг, мы хорошо понимаем друг друга, но задача…
– Это не так сложно, как кажется. Сможет ли Гётц быстро разглядеть искусно сплетенную паутину вашей речи? Нет! Оказавшись в ней, сможет ли он освободиться? Могло ведь так случиться, что он заснул, проснулся, а потом снова заснул. Ему эта версия определенно покажется правдивой, а мы получим то, что хотели. Во время заседания ландтага Гётц всегда говорил «нет», но маршал ландтага всегда так умел заманить его в ловушку своими речами, что он и сам не замечал, как говорил «да», а когда приходил в себя, то нужное решение уже было на бумаге и под ним стояло его имя. Я сейчас рассказываю вам достаточно банальные вещи. Так происходило во время каждого ландтага, и не пытайтесь меня уверить, что вы не умнее маршала – председателя нашего ландтага.
Рыцарь положил руку на плечо декана и посмотрел на него пронзительным и по-отечески добрым взглядом.
– Все так… но… его жена…
– Нас интересует только он. Его супруга находится в Хоен-Зиатце. Там ей безопаснее.
– Я постараюсь, – проговорил декан тихим голосом, – учитывая, что это все нужно для общего блага…
– Ради бога, приберегите эти рассуждения для ваших молитв. Теперь нам надо в Мюленхоф. Наш фогт фон Хойм впустит вас без колебаний. Нигде в нашей стране священнослужители не найдут запертых дверей. Я слышал, что придворный священник Мускулус уже у него. Говорите как Цицерон, как святой Иоанн, пойте как Орфей, но вы должны убедить его за час.
Декан уже собрался уходить, но в дверях рыцарь снова ухватил его за руку:
– Епископ Скультетус стареет. Мне никогда не нравилось, что сыну фермера, внуку силезского сельского старосты было позволено стать епископом Бранденбурга. Если я все еще буду иметь влияние на нашего курфюрста, знайте, что на эту высокую должность будет избран только представитель дворянского сословия. Господин фон Круммензее, вы можете рассчитывать на меня, – проговорил он, крепко сжав руку декана.
Рыцарь был бы доволен, если бы декан умел преодолевать препятствия, как ангел, шагая по небу, но дело в том, что на улице в это время собралась большая толпа, сквозь которую почтенный священнослужитель был вынужден пробираться, расталкивая ремесленников и торговцев, и в результате его путь к пленнику занял значительно больше времени, чем он предполагал. В это время придворный капеллан Андреас Мускулус, совсем еще молодой священник, по просьбе пожилой тетушки Гётца – госпожи фон Бредовой, проживающей в Берлине, – тоже отправился к ее родственнику, заключенному в тюрьму. Он должен был утешить несчастного и выслушать его исповедь. Они говорили друг с другом долго и обстоятельно, и Мускулус, в отличие от других священников, еще ни разу не остановил заключенного ни гневной бранью, ни сердитым взглядом, указывая тому на его греховность. Наоборот, он выслушал его так внимательно, как врач выслушивает больного, чье состояние ему кажется сомнительным, – прежде чем вынести вердикт, доктор должен определить все симптомы болезни.
– Тут не обошлось без Сатаны, – рассказывал заключенный, – ничего иного я не могу представить. За мной нет ни одной ошибки или греха. Боже мой, три недели, что мы сидели в ландтаге, мы ровным счетом ничего не делали, это знает каждый ребенок! Спросите кого угодно! Потом было застолье, мы пили за здоровье курфюрста и всей его династии, пока, конечно, могли стоять на ногах, но ведь это не грех! Что происходило по пути домой, я не помню. Затем мы приехали в Хоен-Зиатц, что я, напротив, помню отчетливо. Меня уложили спать, это было, должно быть, в воскресенье, восемь дней назад. Конечно, я не мог тогда пойти в церковь. Мое задержание связано с этим? Вы качаете головой. Ну так с тех пор я спал, пока меня не привезли обратно в Берлин. Мне тут кое-что пришло в голову: моя жена, Бригитта, хорошая женщина, но говорят, что она немного своенравна. Это как‑то связано с ней?
Священник снова покачал головой:
– Нет, корень зла не здесь. Напрягите вашу память, дорогой рыцарь. Вы видели сны?
– Возможно, но я просто больше ничего не помню. Впрочем, что любопытно, однажды мне привиделось, что перед моей кроватью стоит высокий человек в красном плаще, с большой блестящей шпагой под мышкой. Он спросил меня: «Зачем ты бываешь в Берлине?» Я сказал, что представляю там свои земли. А он поинтересовался, что я там делаю. Я ответил, что я там пирую, сплю, пью и произношу тосты. Он сказал, что для этого не нужна голова! А потом – швипп и швапп – взял и отрубил ее. Она закатилась под одеяло, так что мне было очень затруднительно снова ее поймать. Это были
