— Подлизываешься? — подыгрываю я, перегибаюсь через стол и откусываю с ее мороженного рожка красивый, политый карамелью и посыпанный орехами кончик.
Минуту мы молча смотрим друг на друга.
А потом я триумфально слизываю с нижней губы остатки мороженного и, как ни в чем не бывало, берусь за свой пирог. Они у них тут и правда вкусные.
— Я тебе это вспомню, Грей. — Ана злобненько щурится и, на всякий случай, откидывается подальше на сиденье, чтобы я больше не застал ее врасплох. — Мстя моя будет страшна и беспощадна.
— Ну давай будем объективными — три грамма мороженного не повод включать целую «беспощадную мстю», Нимфетаминка. Предлагаю ограничится «микромстей».
Она так и не доносит мороженое до рта — втягивает губы в рот, беспомощно сдерживая смех, но потом сдается и заливисто хохочет так, что на нас тут же поворачиваются все до единой головы.
Я поддаюсь импульсу и успеваю сделать пару ее фоток на телефон.
— Нет, не смей! — Она пытается схватить меня за руку, но чуть не опрокидывает кофе. — Грей, зачем тебе мои дурацкие фотки?!
— Собью с тебя более выгодный процент по аренде в обмен на нераспространение.
— Связалась на свою голову с шантажистом, — сопит.
А потом вспоминает о мороженом и, довольно жмурясь, обхватывает губами сливочную верхушку, втягивает в рот и…
Бля, кажется, у меня только что случилась самая быстрая в истории человечества эрекция.
Ерзаю на стуле.
По хорошему, мне надо перестать на нее пялиться, но как тут не смотреть, когда Аня, как нарочно, пускает в ход еще и язык, и лижет эту долбаную мороженку так, что у меня нервы трещат и искрят как мокрые высоковольтные провода. Будь на ее месте любая другая тёлка — я бы и не дернулся, потому что это было бы стопроцентной провокацией. Но то, как Аня «работает языком» наверняка даже не задумываясь о том, как это выглядит со стороны, дает ей миллиард очков форы перед любой профессионалкой.
Краем глаза замечаю, что один из пацанов, которые уплетают «БигМаки», тоже за ней наблюдает. Был бы хоть на пару лет старше — втащил бы ему так, чтобы всю жизнь пришло понимание, почему нельзя смотреть на чужую девочку, даже если она голая танцует на столе. Но сопляку лет шестнадцать — максимум, так что просто показываю ему средний палец. Этого достаточно, чтобы через секунду обоих как ветром сдуло.
— Что? — Аня хлопает глазами, озадаченная моим взглядом в упор.
— Ну и где ты этому научилась, целка-невидимка? — Ну а хули там, мало ли.
— Научилась… чему? — Она быстро осматривает воротник своего комбинезона, потом рукава, потом салфеткой трет рот, щеки и подбородок.
— Есть… гм-м-м… мороженное. — Я абсолютно отдаю себя отчет в том, каким мудаком сейчас выгляжу, но рот открывается и произносит все эти вещи сами собой, потому что вся кровь от мозга прилила совсем к другому месту. И я, йобаныйблядьнахуй, не знаю, как это контролировать.
Аня еще несколько мгновений хмурится, переваривая смысл моих слов.
Потом ее лицо вытягивается.
— Я просто люблю мороженое, Грей. — Говорит это как нарочно медленно, чтобы я в полной мере ощутил себя настоящим говном. — И я просто его ем. Вот так. Понимаю, что в твоем мире не существует женщин, которые могут дожить до позорного возраста, остаться девственницей и не практиковать минет и анальный секс, но извини, что я не чувствую себя польщенной быть долбаным исключением. Спасибо, что испортил мне аппетит — никаких лишних сантиметров на талии!
Я стискиваю челюсти. Молча наблюдаю за тем, как она безразлично сует рожок в чашку с шоколадом, к которому даже не притронулась.
— Отвези меня домой, Грей. А лучше вызови мне такси, а то вдруг начну зверски облизывать руль твое машины.
Она даже ответа на дожидается — вылетает на улицу как пробка.
Догнать ее удается только на крыльце, где Аня уже что-то самозабвенно выстукивает на экране телефона. Отбираю его, прячу в карман своих джинсов. Анину очередную попытку сбежать пресекаю крепкой хваткой за плечо, дергаю ее, разворачивая как юлу на себя, и она со всего размаха влетает носом мне в грудь.
От желания обнять ее именно сейчас руки из локтей выкручивает.
Не лапать, не похабно трогать — просто обнять. Но после всего, что я наговорил, мне теперь обломится разве что чувствовать ее злое дыхание куда-то под ребра. И то она моментально отстраняется и резко выдирает плечо из моих пальцев.
— Аня, прости. Пожалуйста.
Если бы она знала, насколько тяжело мне даются оба этих слова. Я вышвырнул их из своего лексикона после «подвала». Так научил Александр. Когда в очередной раз меня отпиздили так, что я почти поверил в конец и просил меня добить, он наклонился и сказал: «Никогда не умоляй и никогда не проси прощения, иначе не выживешь».
Нимфетаминка ломает во мне что-то глубинное, на чем стоит вся моя на голову отбитая личность.
— Я не думаю про тебя плохо, это просто…
Пытаюсь подобрать правильное слово, но она успевает быстрее.
— Ты просто так привык, Грей. Что все женщины вокруг тебя — только очень определенного сорта, умеют изображать в постели всякие кульбиты и охотно это делают — достаточно просто щелкнуть пальцами или потрясти перед носом парой купюр. Ну или как там устроены такие «отношения».
— Для начала, перестань называть это отношениями, Аня.
— Для начала — перестань придираться к словам! И не смей, — выразительно смотрит на ту мою руку, которой я только что держал ее за плечо, — не смей больше до меня дотрагиваться, Грей.
А вот это крепче любой пиздюлины, которые я получал даже в самые «веселые» времена.
Лупит сразу так сильно, как будто через кожу и кости, сразу в спиной мозг, и медленно сцеживает мне в нутро отвращение, с которым сказаны эти слова. Как будто даже изваляться в грязи — более приемлемая альтернатива.
Стискиваю зубы так сильно, что прям чувствую, как кожа на скулах трещит от напряжения.
Жестко заталкиваю руки в карманы брюк.
— Довольна, моя ты безгрешная умница? Ну давай, заканчивай.
— Не понимаю, о чем ты. Я домой хочу. Ты обещал привезти меня до девяти.
— О, благодаря моему исключительному мудачеству, у нас теперь много времени на поговорить! Так что вперед, считай, у тебя есть мое разрешение высказать мне в глаза все, что ты обо мне думаешь.
— Разве тебе не все равно, что я думаю? — Она делает шаг назад и это почему-то задевает больнее всех ее сказанных ранее слов. Как будто всерьез допускает мысль, что я действительно могу сделать ей больно за каждое непонравившееся мне слово. — Это твоя жизнь, Грей, вряд ли ты так живешь для того, чтобы случайная целка-невидимка вынесла мозг нравоучениями о том, что живешь ты неправильно.
— Ты меня сейчас типа пожалела?
— Я просто сказала, что не мне учить тебя жизни. Ты же просто делаешь что хочешь, говоришь, что думаешь и не сильно заморачиваешься на тему того, как людям потом с этим жить. Спасибо, что я теперь на всю жизнь возненавижу мороженое.
И снова делает шаг назад, теперь уже стоя от меня так далеко, что нужно бежать за громкоговорителем. То есть в ее этой умной голове я ничем не лучше тех мудаков, для которых в порядке вещей учить женщину правильному поведению пинками и подзатыльниками. Просто охуеть компашка у меня.
— Если бы не вот такая моя охуевая, бездуховная и глубоко аморальная жизнь, Ань, ты бы сейчас выла где-то на хате у Шубы, пытаясь соскрести с себя пот старого козла, который просто подтирал тобой свои больные нужды. — Терпение, блядь, не моя добродетель. А еще этой ванильной девочке каким-то образом удается ударить именно в больное, в мое «трепетное и нежное», которое я зацементировал, залил свинцом и похоронил под двумя метрами земли. Прожженные жизнью уроды не могли достать, а эта в один щелчок справилась.
И Аня снова меня удивляет, потому что спокойно и без намека на истерику говорит:
— Тебе не идет корчить из себя мудака, Грей. Хочешь благодарность за свои старания?
Успевает рывком оказаться рядом, обнимает меня за шею, прижимаясь всем телом так крепко, что я на секунду чувствую себя в лапах лозы-убийцы. Еще недавно мечтал о том, чтобы обняла и первой полезла целоваться, а сейчас хочется разжать ее руки и свалить подальше от этой нарочитой «благодарности».
