город как раз попал в прифронтовую полосу. Объявили военное положение, на казначействе появилась вывеска штаба, у крыльца встал часовой с гирляндой пропусков на штыке, расклеенные на заборах приказы обещали немедленный расстрел всем, кто не сдаст хранящегося оружия. Ловили дезертиров, въезд и выезд были запрещены.

…Ночью через комнату Мамонтова вдруг проносился летучий свет; потом вслед грузовику в сомкнувшейся темноте долго дребезжали оконные стекла. С пустыря, где раньше были бараки для военнопленных, доносился первый выстрел. Мамонтов зарывался в подушки. Неторопливо, через равномерные промежутки стучали выстрелы; грузовик пролетал обратно. Мамонтов не мог заснуть и все думал, дрожа и потея, о страшной смерти — осенью, у ямы, наполовину залитой водой; желто отражается в ней фонарь, и чавкают по жидкой грязи сапоги конвойных. Эти мысли всякий раз доводили его до нервного припадка, до удушья, он доставал из чемодана бутылку с бромом. После припадка одолевала его икота. За тонкой тесовой перегородкой просыпались хозяева и недовольно перешептывались. Однажды, после особенно сильного ночного припадка, хозяин — рыжий, постноликий мещанин, занимавшийся шорным делом, — прямо и грубо отказал Мамонтову, даже не позволил провести в комнате последнюю ночь.

Все вещи уместились в одном чемодане; Мамонтов пошел бродить по мокрым улицам совершенно больной и — что хуже всего — не имея на руках, кроме старого паспорта, никаких удостоверений и справок. И тогда выяснилось, что в городе нет у него знакомых — только мельник Басманов.

Дом Басманова был заперт со всех сторон — и двери и ставни.

— Что тебе? — шепотом спросил мельник в форточку. Какие-то серые тени метались в комнате, очевидно домашние. Узнав Мамонтова, мельник рассердился. — Иди, иди, балаганщик, иди! Не торчи под окнами, говорят тебе! Ах вы, мучители, истерзали всего!

Закрылась форточка, закрылась и ставня, от которой был проведен шнурок в комнату.

Ночевать пришлось в городском саду, в беседке. Ее продувало со всех сторон, отряхивались мокрые деревья, и ветер сносил брызги на Мамонтова. Стучали на пустыре выстрелы, звонко цокали по булыжнику подковы конного патруля. Мамонтов простудился и, замирая, отрывисто ухал на весь сад, как филин. На рассвете в саду устроили облаву; Мамонтов попался.

Босые грубые ноги комиссара покоились на перевернутом ящике у самого огня. От накаленной чугунки шел сухой, дремотный жар. Пламя гудело в трубе, через прогарины комиссар видел его стремительный мутный поток. «Что значит ветер, — подумал комиссар, — как из огнемета хлещет!» Он убрал подальше от огня свои сырые с коричневыми потеками портянки.

На столе перед ним лежали паспорта, удостоверения, справки; он просматривал документы небрежно, зная, что половина — обязательно «липа», которой запасается всякий бродяга, бандит и дезертир. В руки ему попался паспорт Мамонтова. «Артист», — прочел комиссар в пятой графе, и полузабытая страсть опять взволновала его.

Он не смог бы вспомнить, когда обнаружил в себе эту неистребимую любовь к театру. В детстве, в шумные и пестрые дни уездных ярмарок, он до ночи томился около балаганов, а потом дома отец хватал его короткими твердыми пальцами за ухо и говорил распоясываясь:

— Ну, скидавай штаны…

Потом комиссар получил в наследство от своего отца должность слесаря на железной дороге. В городишке была «Гоголевская аудитория» — местный театр, где по воскресеньям играли спектакли. Комиссар не пропустил ни одного воскресенья.

Сейчас, греясь у печки, он, прошедший через войну и через две революции, Вспоминал о своем увлечении с пренебрежительной усмешкой, но это пренебрежение было неискренним.

…Дверь открылась тихо, без скрипа. Вошел Мамонтов, почтительно кашлянул. Комиссар неторопливо повернул к нему тяжелую бритую голову.

— Пришел! — радушно сказал комиссар. — Садись, товарищ артист. Мзга[59] нынче, погрейся.

Мамонтов недоверчиво покосился и долго молчал, чувствуя, что дрожью в голосе выдаст свое волнение. Гудело пламя в трубе. Мамонтов, наконец, сказал:

— Отец мой был хотя и конторщик…

Голос все-таки дрогнул. Мамонтов откашлялся, повторил тверже:

— …хотя и конторщик, но сам я в душе коммунист. А между тем сегодня ночью я был арестован.

— Знаю, в саду, — ответил комиссар. — Там некогда разбираться, товарищ артист. Ты уж лучше не ходи по улицам ночью. Знаешь, не ровен час — и ограбить могут. Очень даже просто.

Узкие подштанники врезались в его живот; под темной пушистой кожей мягко, как шелковые, переливались мускулы.

— Ты уж лучше дома, если вдохновение найдет, — участливо добавил комиссар. — На природе, я понимаю, способнее, но и то сказать, что ни соловья тебе сейчас, ни цветов. Одна мзга. Беда осенью вашему брату!

— Беда! — убежденно повторил Мамонтов.

Он изголодался и продрог; около печки его разморило, впору было поддерживать веки пальцами. Комиссар накинул шинель, взял жестяной чайник и вышел. Мамонтов исподлобья осмотрел комнату. С плюшевого, в завитушках, дивана свисала серая простыня, на тонконогом столике валялись обрывки бумаги, куски хлеба, очистки воблы, картофельная шелуха, и тут же бледно зеленела кучка махорки-самосадки. Все в этой комнате, даже самый воздух, было запущенным и прокуренным, поэтому особенно бросалась в глаза безукоризненная чистота ярко-малиновых галифе. Они висели в простенке, заботливо прикрытые газетой.

Мамонтов закурил, чтобы прогнать сон. Мутное зеркало над столом неприветливо отражало седую щетину на его подбородке, лиловые подглазья, дряблые щеки, тусклый огонек папиросы… Послышались шаги в коридоре, вошел комиссар с дымящимся чайником в одной руке, с буханкой хлеба и связкой воблы — в другой. Шинель съехала с его плеча и волочилась по грязному полу.

Мамонтов проглотил слюну — крутой соленый запах воблы дразнил его. Комиссар взял воблу за хвост и сильно ударил о стол. В лицо Мамонтову брызнула чешуя. Комиссар присел на корточки и, действуя поленом, как молотком, размял воблу.

— Угощайся.

Мамонтов осмелел. Актерская, наигранная самоуверенность вернулась к нему.

— Русская сцена будет благодарить вас, — сказал он рокочущим, покровительственным баритоном. — Я обязательно упомяну о вашем гостеприимстве в своих мемуарах. Скажите мне ваше имя, отчество и фамилию.

— Ефим Авдеев Авилов, — быстро, по-солдатски, ответил комиссар, придвигая к Мамонтову листок бумаги.

— В этих мемуарах будет многое, — продолжал Мамонтов. Его жесты были округлы и мягки, говорил он тем особенным тоном, которым всегда вспоминают на провинциальной сцене: — В этих мемуарах будет многое. Трагический артист Мамонтов-Чарский встанет в полный рост. Я напишу о своей славе. Она была моим верным спутником когда-то. Как я играл! Публика была в моей власти до последнего человека. Вы помните это место:

…Трепещи,

Злодей, себя укрывший от закона,

Убийца ближнего с рукой кровавой,

Клятвопреступник и прелюбодей,

От всех сокрытый! Злобный лицемер,

Исподтишка злодейства замышлявший,

Дрожи

1 ... 70 71 72 73 74 75 76 77 78 ... 146

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев бесплатно.

Похожие на Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев книги

Вальтер Эйзенберг [Жизнь в мечте] - Константин Аксаков - Русская классическая проза
Апрель. Вальс цветов - Сергей Весенин - Поэзия / Русская классическая проза / Юмористические стихи
Вальс цветов - Сергей Весенин - Поэзия / Русская классическая проза / Юмористические стихи
Русские долины - Игорь Николаевич Крончуков - Классическая проза / Поэзия / Русская классическая проза
Нос - Николай Васильевич Гоголь - Классическая проза / Русская классическая проза
История села Мотовилово. Тетрадь 16. 1930-1932 - Иван Васильевич Шмелев - Русская классическая проза
История села Мотовилово. Тетрадь 5 - Иван Васильевич Шмелев - Русская классическая проза
Книжный на маяке - Шэрон Гослинг - Русская классическая проза
Кукушонок - Камилла Лэкберг - Детектив / Русская классическая проза
Как поймали Семагу - Максим Горький - Русская классическая проза

Оставить комментарий