порой по фразе и всё. Дорога взобравшись гибкой змеёй на невысокий пригорок, заскользила мимо густо насаженных елей. Ворона и Апанас тут же отвлеклись от музыки и, открыв рты, восхищённо смотрели по сторонам, тыкали пальцами и издавали странные звуки, осматривая широкие и пышные ветви елей, на которых белоснежными шапками лежал снег. В свете Луны Леи снег переливался тусклым сине-зелёным светом, отчего лес казался зачарованным. И Медведь сам любовался прелестями природы, отвлекаясь от заснеженной, но пробитой колеёй телег и повозок дороге. И брала Медведя за душу тоска и дыхание спирало, а горло перехватывало от того, что за стенами Стольца он уж и позабыл какой красивой и дивной была Славная Светлорусия-матушка.
Потом дорога побежала вдоль русла широкой реки. Её воды замёрзли ещё в ноябре, и сейчас, когда ночь уже вошла в полные права, а температура опустилась ещё ниже, лёд тихонько потрескивал и ухал, отчего в тишине слышались странные, похожие на зов демонов голоса. Чуть позже дорога вновь рассекла лес, на этот раз смешанный. Тут встречались и дубы, и ясени, и берёзы, и тополя, и бархат, и клён, и осина, и кедр, и сосна, и ель, и лиственница… Словно приветствуя путников, в ряд выстроились по обочине тонкие рябины с застывшими на ветвях гроздьями ягод, на которых тоже лежал снег и так же, как на ельнике, он переливался сине-зелёными цветами. Лес стоял высокими, тёмными тенями вдоль не широкой ленты, подпирая мрачное небо своими снежными кронами, а Луна Лея — царица ночного небосвода, всё так же продолжала освещать его и путь, сместившись сначала вправо, в который раз завернул налево.
В ночной тишине по голому лесу летели редкие гулкие голоса ночных птиц. Под тихое бурчание хроникуса, откуда-то из глубины тёмного исполина доносился треск деревьев, они стонали от мороза, а может от того, что по лесу шастали демоны, выискивая себе пропитание — ночных путников, которых дорога не смогла удержать под защитой высоких, колдовских стен.
Купол тепло-ауры окутывал всю повозку и коней, он светился жёлтым, тёплым светом, будто маяк в ночи. На этот свет и на ворожбу легко могли сбежаться демоны, но Медведь об этом не думал. Помимо тепло-ауры Скоморох начертил на повозке и конях защитные руны, и тонкая, еле видная ворожбеная сеть, иногда проявлялась отчётливее, иногда плевалась снопами мелких искр, а иногда тускнела, будто бы подавляемая тепло-аурой. В момент опасности она обязательно проявит себя. В своём брате и в его силе колдуна Медведь был уверен и никогда не сомневался, даже тогда, когда Кощей только обрёл свои способности и был ещё слишком слаб для того, чтобы ворожить простецкие заклинания.
Сила держал в руках вожжи, на всякий случай. Съехав с большака, они повстречали лишь трёх одиноких путников, и то двое были вестниками, и одну телегу, запряжённую мёртвым конём, на облучке которой дремал старый колдун, от которого Сила учуял лёгкий запах смерти. Старику по сути нечего уже было бояться, он умирал от старости. Куда и откуда он ехал, Могильщик не знал и даже не подумал спросить об этом. Зачем? Эта дорога вела не только к Дальустью и оттуда. Чуть дальше они снова выедут к реке и поедут вдоль русла, мимо широкого моста. На другом берегу Бурной стояло большое село, Белоустье. А ещё дальше, если проехать через весь, лежал маленький городок. Впрочем, может он уже давно не маленький. В этих краях Сила не бывал лет сто.
— Я вот знаешь о чём думаю, брат Медведь, — пробормотал Кощей, когда кони вынесли их на довольно просторный участок дороги, и по левую руку от них замелькала высокая стена, а на ней огоньки символов. Послышался скрип, затем звук топора о дерево, чьи-то голоса, затем запахло жаренным мясом и под конец темноту разрезал дружный, мужской хохот, а потом женский весёлый окрик. Сила удивился: а когда-то здесь не было лесосеки. А вот теперь есть. Правда по стене видно, что появилась она недавно — от частокола шёл приятный запах свежесрубленной древесины.
— Я чужие мысли читать не умею, брат Кощей, — пробормотал через некоторое время Медведь.
Обогнув лесорубов по большой дуге, кони вскоре выехали на открытое пространство, которое покрывали одни пни.
— Уснул что ли? — ещё через некоторое время вопросил Сила, когда от Скомороха не последовало ответа.
— Я думаю: о чём я думаю? — бессвязно пробормотал Кощей, а Могильщик фыркнул. Апанаська тут же продекламировал, важно вскинув голову и заблестев красными глазищами:
— Думы мешали ему, внезапно возникая в неудобные часы, нападая во время работы.[5]
— Гений, — только и сказал Кощей, состроив скептическое выражение на лице.
— Если бы, Верочка, во мне был какой-нибудь зародыш гениальности, я с этим чувством стал бы великим гением,[6] — продолжил ещё более вдохновенно и важно Апанас.
Медведь хрюкнул, стараясь сильно не смеяться и даже не улыбаться, но со своим весельем ничего поделать не мог. Улыбка сама ползла на лицо, а ощущение весёлости не покидало его всю дорогу. Может настроение такое потому, что Сила выбрался после стольких лет «заточения» в Большой Столицы за её стены? Люди в городах другие, они порой забывают, что природа — это мать, и вся жизнь проистекает из природы. И что сила человеческая — это природа. И что природа — это всё, что есть у человека. А не будет её и останется лишь пустая земля и пепел. Останется ничего.
Ворона звонко и пискляво засмеялась, опрокидываясь назад, а потом так же, не помогая себе руками или же ногами, возвращаясь в сидячее положение. Будто неваляшка. Кощей сделал скептическую мину, внимательно глядя на важного и довольного Апанаса, который смотрел вперёд так, будто сделал открытие, от которого зависела жизнь человеческая.
— Идиот, — вдруг выдал Скоморох, наклоняя голову набок. Ага, вызов. Стал ждать, что на это скажет Апанас.
Могильщик бросил на брата взгляд и показалось ему, что Кощей сейчас сделает свой придурочный жест и пустится в шутовской пляс.
— Меня тоже за идиота считают все почему-то, я действительно был так болен когда-то, что тогда и похож был на идиота; но какой же я идиот теперь, когда я сам понимаю, что меня считают за идиота? Я вхожу и думаю: «Вот меня считают за идиота, а я все-таки умный, а они и не догадываются…» У меня часто эта мысль.[7]
— Попугай, — чуть громче сказал Скоморох, но в шутовской пляс не пустился, а вновь принялся ждать. Он сделал ход и от хода противника зависел
