впивался в тело ременным жалом, выдирая клок плоти, и брызгала кровь. Она кружилась, как балерина, нанося удары в полёте. Расставляла ноги и била с размаху, будто колола дрова. Лео метался, звенел цепями, рвался, повисал, но хлыст заставлял его скакать. Лемнер знал, что Лео извращенец, и боялся, что пытка доставляет ему не муку, а наслаждение. Отстранил Госпожу Эмму, ткнул Лео кулаком в живот. Тот согнулся и получил удар коленом в голову. Повис в кандалах.
Вошёл охранник и выплеснул ему на голову ведро воды. Лео очнулся.
— Я подпишу, — пролепетал он.
Госпожу Эмму удалили, и она, покидая комнату, вонзила в Лео отточенный каблук сапога.
Офицер-дознаватель укладывал в папочку показания Лео, листок с розовым пятном слюны.
В комнату вводили другого смутьяна, режиссёра Серебряковского. Он вытащил из-за спины тощие руки, полюбовался на свои лакированные ногти, зорко осмотрел помещение, как постановщик осматривает театральные подмостки. Декораций было мало, только свисавшие с потолка кандалы. Серебряковский, сторонник скупого убранства сцены, остался доволен.
— Господа, ничто так не способствует вдохновению художника, как одиночество. Благодарю за одиночную камеру, мне предоставленную. Там, Иван Артакович и брат Лемнер, я смог додумать спектакль, на который подвигли меня вы, Иван Артакович. «Прощай, Россия!» — это ваше название, Иван Артакович. Полная строфа «Прощай, немытая Россия» — прозвучит в процессе спектакля.
— Простите, гражданин Серебряковский, — перебил Иван Артакович, поглядывая на диктофоны, мигавшие красными глазками. Диктофоны фиксировали высказывания Серебряковского, которые могли повредить Ивану Артаковичу. — Вам предъявлены серьёзные обвинения, трактуемые как государственная измена. Они влекут за собой высшую меру наказания.
— Господа, спектакль задуман, как грандиозное действо, мистерия, своей магической силой меняющая ход времени. После этого спектакля вся русская история свернётся в пергаментный свиток. На нём уже не прочтёшь ни единой буквы.
— Вы, гражданин Серебряковский, обвиняетесь в совершении тяжких преступлений, — лицо Ивана Артаковича стало отточенным, как топор.
— Представьте, господа, — Серебряковский не замечал занесённого над ним топора. — Белые теплоходы по нашим северным рекам и озёрам подплывают к острову посреди Онежского озера, на котором высится храм Кижи, это чудо ракетостроения древней Руси. Островерхие шатры, купола, один над другим, всё выше, выше, напоминают грандиозную ракету, устремлённую в Царствие Небесное. Не хватило последней молитвы праведника, напутствия старца, чтобы ракета умчалась в Святую Русь. К этой солнечной, деревянной, без единого гвоздя построенной ракете приплывают белые теплоходы из Европы. На них те, кто пожелал проститься с Россией. Потомки европейских династий, аристократы Венеции, рыцарские ордена, масонские ложи, альбигойцы, иезуиты, магистры тайных обществ, председатели «Ротари клаб», директора главнейших банков, главы разведок, учёные-трансгуманисты, трансгендеры, вышедшие не только за пределы своего пола, но и человеческого вида, собаколюди, рыбоженщины, жабомужчины. Все причаливают к острову и любуются дивными Кижами.
— Вам, гражданин Серебряковский, лучше подумать о другом спектакле, когда к вам в камеру под утро явятся жабомужчины в форме прапорщиков госбезопасности и поведут по сумрачному коридору на тайное кладбище Лефортово, — Иван Артакович старался унять Серебряковского, в ком распалялось вдохновение. Но тот не унимался.
— К этому деревянному смоляному храму стекаются русские дети. Они несут самодельные матерчатые куклы своих любимых сказочных героев. Баба Яга, Кощей Бессмертный, Колобок, Иван Царевич и Серый Волк, Василиса Прекрасная и Василиса Премудрая, царь Салтан, князь Гвидон, тридцать витязей прекрасных, богатырь Илья Муромец. Эти любимые игрушки дети складывают к подножию храма. Это была ваша идея, Иван Артакович!
— Я слышал, режиссёров часто посещают бреды. Ваш — войдёт в показания, как замаскированный умысел, — Иван Артакович смотрел на играющие огоньки диктофонов, не умея прервать чрезмерную болтливость Серебряковского.
— Когда церемония приношения игрушек будет закончена, вам, Иван Артакович, будет вручён горящий смоляной факел, и вы кинете его в смоляное золото храма. Пожар будет до небес. Озеро отразит этот поднебесный костер. Храм унесётся в Святую Русь, а земная Русь утратит, наконец, связь с небесами. И успокоится, как успокаивается сумасшедший, которому делают лоботомию.
Серебряковский умолк, не умея удержать слёз, неизменно сопровождавших его вдохновение.
— Теперь, когда ваш отвратительный русофобский бред записан на диктофон и послужит вашему изобличению, я задам несколько протокольных вопросов, — Иван Артакович тревожно поглядывал на Лемнера. Тот слышал многое, что уличало Ивана Артаковича в связях с заговорщиками. Лемнер не замечал диктофонов. Он использует магнитофонные записи в будущем. В каком, он и сам не знал.
Серебряковский иссяк, устало прижал к груди синеватые пальцы с розовыми лакированными ногтями, ожидая аплодисментов.
Иван Артакович торопился зачитать пункты обвинения.
— Гражданин Серебряковский, вы хотели заманить Президента Троевидова в ложу с ядовитыми змеями. Признаётесь?
— Во-первых, не Президента, а дядю Ваню. И не со змеями, а с комарами. По замыслу, дядя Ваня, утомлённый семейными склоками, удаляется в свой кабинет, то есть в ложу. Три сестры, желая изгнать дядю Ваню из кабинета, ловят в вишнёвом саду комаров и напускают их в кабинет, то есть в ложу. Никто из зрителей не пострадал, если не считать нескольких комариных укусов, — Серебряковский рассмеялся, находя эпизод комичным.
— Вы обвиняетесь в том, что похитили из морга трёх мертвецов и совершили с ними акт некрофилии.
— Я порочный человек, это правда. Все режиссёры порочны. Но некрофилия — это не по моей части. Это скорее Большой театр или Театр Моссовета. Не скрою, три гроба были вывезены мною из морга. В одном лежал заросший волосами спикер Государственной думы. Волосы выросли на нём уже после смерти. В другом гробу находилась дама-спикер Совета Федерации. В момент смерти на ней разошлись все швы и подтяжки, и она лежала в гробу, как рыбий студень. В третьем гробу находился председатель Конституционного суда, погибший в пьяной драке. Все они были выставлены на Красной площади, чтобы с ними простился народ. Теперь их похоронили на Новодевичьем кладбище, кажется, в братской могиле. Но за это не судят, господа!
— Вы обвиняетесь в том, что заманивали к себе в театр выдающихся русских учёных, изобретателей, директоров военных заводов, а потом их убивали враги.
— Иван Артакович, вы сами мне их приводили и знакомили тут же в театре с французским послом.
— Вам предстоит вернуть в коллекцию похищенное вами полотно русского художника Рембрандта «Ночной дозор». Вы готовы подписать показания? Щадя ваше время, мы заранее приготовили текст признания.
Дознаватель подвинул Серебряковскому набранный на принтере лист, протянул ручку. Серебряковкий бегло прочитал текст, отбросил лист.
— Какая безвкусица! Какой слог! Слово Кижи пишете через «ы». Пусть лучше меня задушат, чем я это подпишу!
— Режиссёр просит, чтобы его задушили, — Иван Артакович произнёс это с шипящей ненавистью, будто внутри у него шипела раскалённая сковородка. — Господин Лемнер, не откажем гражданину
