были увешены стеклянными, широкими, как витрины, коробками с бабочками. Бабочек было множество. Одна прилегала к другой, образуя разноцветные цепи, гирлянды. Переливались лазурью огромные, как у ангелов, крылья. Алые, изумрудные, бархатно-чёрные, осыпанные серебряной пыльцой, прошитые золотой нитью, отливающие перламутром, в драгоценных спектрах и радугах, бабочки, насаженные на тончайшие стальные булавки, казались построенными батальонами. Малейший поворот головы, и батальоны перестраивались, меняли мундиры, голубоватая сталь булавок казалась оружием на плечах у нарядных бойцов.
— Что это? — Лемнер рассматривал бабочек, каждая из которых казалась крохотной географической картой с голубыми озерами, красными песками, изумрудными лесами. — Откуда это диво?
— Коллекция деда. Он собирал её сам.
— Он был энтомолог?
— Разведчик. Ему приходилось бывать в саваннах, пустынях, джунглях. Он добывал в них сведения, нам не ведомые. А эти трофеи он приносил домой. Ночами, когда Москва спала, за окном висели тяжёлые сосульки, он пинцетом извлекал из крохотных пакетиков пойманную в Африке бабочку. Она напоминала ему о тайных встречах, боях, погибших друзьях. Его лицо было печальное, озарённое, как у верующего человека.
— Они и впрямь, как иконы. Это целый иконостас, — Лемнер чувствовал исходящее из стеклянных коробок излучение. Множество разноцветных лучей летело к нему, погружалось в него. В крови гуляли разноцветные пьянящие яды, от которых мутилось сознание.
— Если долго на них смотреть, начинаются галлюцинации, — сказала Лана. — Ты улетаешь из этого мира и погружаешься в неземное пространство и время. Или туда, где нет ни пространства, ни времени.
— Твой дар предвидения — это плод галлюцинаций?
— Может быть. Я выбираю бабочку, наделяю её чертами человека, о котором думаю, и мне кажется, я вижу его судьбу.
— Какую бабочку ты выбираешь, когда думаешь обо мне?
— Вот эту, — она указала на коробку, в которой среди радужных переливов драгоценно, как морская раковина, сияла бабочка. Лемнер узнал в ней ту, что в Африке спас от чёрного паука.
Всё было необъяснимо, таинственно. Комната была молельней, где поклонялись неведомым богам, испрашивая у них благословения.
— Твой дед давно умер?
— Не умер. Ушёл.
— Куда?
— В бабочку.
— В бабочку?
— В эту маленькую, серую. Он поймал её на Мадагаскаре. Ушёл в неё, и мы его больше не видели.
Лемнер не стал переспрашивать. Смотрел на крохотную бабочку в серебристой пыльце, в которую погрузился человек с усталым лицом и прищуренными, привыкшими к солнцу глазами. Должно быть, бабочка была неприметной дверцей в иной мир, о котором знал разведчик, всю жизнь искавший вход в сокровенное бытие.
— Я поставлю чайник. Посиди здесь. Я позову.
Лана ушла, Лемнер остался среди волшебного разноцветья, от которого останавливались и стекленели зрачки, и в крови растекались пьянящие яды.
Он смотрел на перламутровую бабочку. Её крылья казались створками волшебной двери. Глаз упивался сиянием, сулившим несказанное счастье. Сияние блуждало в крови, рождало мучительную сладость и ожидание, что створки распахнутся, и его впустят в сказочный мир, откуда исходит сияние. Его звали чуть слышные голоса. Его губы шептали, вопрошали, умоляли пустить в потаённый желанный мир. Створки перламутровых дверей растворялись. Он шёл по горячей дороге, и его сандалии поднимали облачка золотистой пыли. Пахло сладкими дымами жаровен, в них горела ветка горной сосны. На длинной глинобитной стене висела малая плетёная клетка, и в ней скакала пёстрая птичка. Шли женщины в тюрбанах, в розовых и зелёных одеждах. Стояли резные хоромы. В тени созревали синие виноградные грозди. В деревянных давильнях краснел виноградный сок. Горы вдали были голубые. И в горячих туманах пустыни двигался, как тёмное облако, огромный народ. Перед ним расступались моря, открывалось мокрое дно с морскими червями и гадами, горел в придорожье терновый куст, охваченный прозрачным пламенем. Из пламени являлись города и храмы, вставали цари и пророки. Лемнеру было чудесно оказаться среди своего народа и пылить вместе с ним, и ловить голой грудью волны прозрачного жара, и тянуться к миражам, в которых звучат цимбалы и флейты, и танцуют голоногие плясуньи, и в чёрной бороде мудреца запуталась божья коровка, и на каменных стенах играют огненные письмена. Он оказался на родной земле, среди родного народа. И нет выше сладости оказаться среди этих смуглых, с горящими очами людей, подающих ему пиалу молодого вина.
Лемнер пребывал в сладком затмении, и только оклик Ланы возвратил его из дивной земли в жестокую, заваленную снегом Москву.
Глава тридцать четвёртая
Светоч искоренял исповедников «европейских ценностей». Они свили змеиные гнёзда в университетах, лабораториях, министерствах, гарнизонах и монастырях. Светоч замышлял показательный судебный процесс над мятежниками, собираясь осудить не только заговорщиков, тянувших Россию в Европу, но и саму Европу с её содомией и забвением божественных заповедей. Он торопил Лемнера взять показания у бунтарей и готовить их к вселенскому судилищу.
Лемнер и Иван Артакович продолжали наведываться в Лефортово. В комнате для дознания перед ними предстал публицист Формер. Он внёс с собой тяжкое зловоние, которым пропитался в мусорном баке, скрываясь от погони, и это зловоние стало его естественным запахом. К его лысине, обычно сверкающей, сводящей с ума интеллектуальных дам, сейчас прилепились рыбьи объедки, отекавшие липкой слизью. Его элегантный костюм, который он носил с небрежностью аристократа, был пропитан нечистотами, из нагрудного кармашка торчал предмет, которым пользуются супруги, не желающие иметь детей. Скрываясь несколько часов в мусорном баке, Формер так искусно маскировался мусором, что почти им стал. Теперь, стоя перед Лемнером и Иваном Артаковичем, он источал запах, который для некоторых зоологических видов служит защитной реакцией.
— Господа, события развивались так стремительно, что я не успел к вам явиться и рассказать о коварном плане Анатолия Ефремовича Чулаки. О, это ужасный человек! Мы, русские, избавляясь от него, очищаем Россию от смрадного мусора, который веками сбрасывала нам Европа. Мы им дарим балет, Достоевского, природный газ, титан, а они нам всю гниль истлевающей Европы. Европа распадается, господа! Мы наблюдаем закат Европы! — Формер трепетал от возмущения. Скабрёзный предмет из нагрудного кармашка выпал и неприлично лежал на полу.
— Гражданин Формер, — строго одернул его Иван Артакович, — вам будет предъявлено обвинение.
— Это был страшный, бесчеловечный замысел Чулаки! Он собирался пленить нашего дорогого Президента Леонида Леонидовича Троевидова и посадить в железную клетку. Да, да, в клетку! В железную! Она уже изготовлена и хранится среди товаров в магазине «Твой дом», как клетка для бездомных собак. Он хотел провезти Леонида Леонидовича в этой клетке по всем городам России, чтобы люди плевали в него, побивали камнями, лили на него нечистоты!
— По-моему, гражданин Формер, судя по запаху, что от вас исходит, вы уже побывали в этой клетке, —
