ты видное место, государь!» – заметил Балакирев, когда Петр Великий отворил дверь в прихожую, – «Место, на которое я посадил его, ему приличнее и, кажется, по уму доступнее. Рассуди и решай!» И государь тотчас решил удалить от себя молодца, не умнее яйца.
Однажды один из близких родственников Балакирева подпал под гнев и немилость царя. Государь отдал его под суд и уже готов был утвердить приговор онаго, как вдруг является Балакирев с грустным лицом и весь расстроенный. Государь, увидав причину прихода Балакирева, обратился к присутствующим и сказал: «Наперед знаю, зачем идет ко мне Балакирев, но даю честное слово не исполнить того, о чем он будет просить меня». Между тем Балакирев начал речь свою так: «Государь всемилостивейший! Удостой услышать просьбу твоего верноподанного: сделай такую милость, не прощай бездельника, моего родственника, подпавшего под твой гнев царский и ныне осужденного судом и законами!» – «Ах ты, плут! – вскричал Петр – Каково же ты поддел меня? Нечего делать, я обязан не исполнить твоей просьбы и потому должен простить виновного…»
Иван Алексеевич Балакирев вышел из столбовых дворян. В молодости он попал в армию, служил в Преображенском полку. Ловкий и умный преображенец чем-то приглянулся при дворе и был зачислен в штат придворных служителей. Мы не знаем, шутил ли он при первом императоре, как описывают это «Анекдоты», но нам известно точно, что Балакирев от царя сильно пострадал, оказавшись втянутым в дело любовника царицы Екатерины Виллима Монса. Он якобы работал у любовников почтальоном. В 1724 г. за связь с Монсом Балакирев получил 60 ударов палками и был сослан на каторгу. А это, как известно, плохо способствует смешливому взгляду на мир. К счастью для Балакирева, Петр вскоре умер, Екатерина, став государыней, вызволила с каторги верного слугу. Однако только при Анне Ивановне (1730–1740 гг.) его окончательно призвали в шуты, и вот уж там он и прослыл за большого остроумца.
Но не будем этому умиляться. Если бы мы увидели шутки Балакирева и ему подобных, то ничего, кроме отвращения, к этому похабному зрелищу мы бы не испытали. Люди же прошлого иначе относились к непристойным словам и грубым выходкам шутов. Психологическая природа шутовства состояла в том, что шут, говоря непристойности, обнажая душу и тело, давал выход психической энергии зрителей, которую держали под спудом строгие, ханжеские нормы тогдашней морали. Как пишет историк Иван Забелин, «на то и существовал в доме дурак, чтобы олицетворять дурацкие, а в сущности вольные движения жизни». Так было и с Балакиревым. Его шутки-интермедии, густо замешанные на непристойностях, тянулись порой годами. То он жаловался в Синод на непослушную жену, и церковные иерархи, под гогот придворных, уговаривали супругу к «вступлению в брачное соитие по-прежнему». То вдруг начинались непристойная распря и драка Балакирева с другими шутами, и весь двор помирал со смеху от эпизодов этой «войны»… А между тем распри шутов были нешуточные – борьба за милость государыни тут шла с неменьшим напряжением, чем в среде придворных – с кляузами, подлостями и даже мордобоем. А это и было смешно…
Несмешно было только самому Балакиреву. Это была его работа, служба, грязная и порой опасная. В одном из «Анекдотов» шут, спасаясь от рассердившегося на его каламбуры Петра I, прячется под шлейфом платья царицы Екатерины. Это значит, что слово – единственное оружие шута – дало осечку, шутка была не понята, старинное правило прощения шута «На дураке нет взыску» не сработало, и знаменитая дубинка грозного царя нависла над его головой. Так было и потом. Поэтому, когда в 1740 г. умерла императрица Анна, Балакирев выпросился в деревню и провел там, в тиши и покое, остаток жизни – двадцать лет. Более мрачного и неразговорчивого соседа окрестные помещики в своей жизни не видали – свое Балакирев уже отшутил.
Особенно заботился царь об организации военных празднеств в честь побед русского оружия, памятных дат. Каждый год торжественно отмечали победы русской армии при Лесной, Полтаве, Гангуте, Гренгаме и т. д. Необычайно торжественно и долго праздновали Ништадтский мир 1721 г., литургии, парады, шествия, застолья и фейерверки шли вереницей несколько недель. С 10 сентября 1721 г. начался многодневный водно-сухопутный маскарад по случаю свадьбы престарелого «князь-папы» Никиты Зотова. Как и в других случаях Петр тщательно составлял программу мероприятия, сам занимался подготовкой фейерверков. Он участвовал и в карнавальных шествиях, был у всех на виду в маске голландского матроса с барабаном среди тысячи других, самых разных масок. Никто из участников маскарада не имел права снимать маски и переодеваться целую неделю. Вообще все эти празднества для их участников были обязательно-принудительны.
В 1723 г. устроили торжественную встречу «Дедушки русского флота» – ботика, на котором некогда юный Петр постигал азы кораблевождения. В день своего рождения, 30 июня, Петр пришел из Шлиссельбурга на ботике и обменялся салютом из пушек с Петропавловской и Адмиралтейской крепостей, а также стоящими на Троицкой площади гвардейскими полками. Палили они и тогда, когда император причалил у Троицкой пристани, прошел на службу в Троицкую церковь, а потом появился на площади. Палили пушки и когда в здании Сената начался обед в честь прибытия «дедушки». Потом, в августе того же года, «дедушка» повидался с «детками» – кораблями Балтийского флота. Это «свидание» также сопровождалось пышным празднеством. Петр решил поместить ботик на вечное хранение в Кронверке (так писал И.И. Голиков), однако потом царь передумал, и ботик поставили в Петропавловской крепости, в Государевом бастионе[1042].
Церковно-государственным праздником огромного масштаба стала встреча мощей Александра Невского, которые перенесли из Владимира в Невский монастырь в 1724 г.[1043] Этот, как и многие другие подобные ему праздники, очень оживляли довольно однообразную, серую и трудную жизнь петербуржцев. Обычно жителей заранее извещали о начале торжеств, они приглашались вдоволь «поработать зеваками», могли насмотреться на участников празднеств, но главное, ради чего они подчас собирались в несметные толпы, бывало припасено под занавес торжеств: их бесплатно поили и кормили. Для этого, в духе культуры барокко, устраивали винные фонтаны, вино и водка в которые подавалась из поднятых на высоту бочек. «Закуской» служили выставленные посредине площади, на особом подиуме зажаренные быки, набитые зажаренной же дичью. По сигналу из дворца полиция снимала оцепление, и толпа алчно устремлялась к даровому угощению. По данным позднейших времен (вплоть до описания трагедии на Ходынке в 1896 г.), мы знаем, что эти публичные угощения народа выглядели довольно мерзко – неизъяснимая жадность, грубое желание урвать бесплатное внезапно охватывали толпы, и люди, озверев, рвались к фонтанам и быкам, давили и топтали упавших,
