а непременно местных, туземных рабочих – выпишем нужные машины и откроем такое производство, что на веки веков хватит и нам, и детям нашим, и внукам, и правнукам… Ну-с, так как же?
Бурченко вопросительно взглянул на хозяина.
– Ваш товарищ едет на пароходе «Арал?» – спросил тот его и стал вытирать салфеткой свои толстые губы.
– Что такое!?
Малоросс озадачился довольно сильно. Лопатин повторил вопрос.
– А не знаю, может, и «Арал»; я не справлялся! – холодно ответил он, взял свой сверток и поднялся со стула.
– Сидите; куда вы? Я вот вас хотел спросить, не видали ли вы двух дам, которые тоже должны ехать на этом пароходе?
Злая усмешка вторично пробежала по лицу Бурченко.
– Как же, видел; да вы об них не беспокойтесь: они окружены самым изысканным и утонченным попечением.
– В самом деле?
Лопатин стал комкать салфетку, потом швырнул ее в сторону и принялся за другую.
– Там около них так много услужливых кавалеров… Мне бы хотелось знать, что вы решите насчет моего предложения?..
Лопатин взглянул на него словно спросонья и залпом выпил стакан воды.
– Вы извините, – произнес он, – я был причиной, что мы несколько уклонились от нашего первоначального разговора!
– И очень даже уклонились…
– Я вам эти деньги дам; я более дам, я вам могу сейчас же дать пять тысяч…
– Сейчас мне не нужно. Мне деньги нужны будут через десять дней. Приедет мой товарищ, мы вместе отправимся в горы, и тогда…
– Вы получите деньги, как только они вам понадобятся. Считайте, что они в вашем кармане!
– Спасибо!..
Бурченко протянул Лопатину свою руку.
– А то, что в этом свертке?..
– Вы сейчас увидите: здесь рисунки профилей и разные заметки. Я с удовольствием готов вас посвятить в некоторые подробности!
– Сегодня вечером я совершенно свободен и надеюсь вас видеть у себя!
– Хорошо, буду!
Бурченко раскланялся и вышел, а Иван Илларионович отправился к себе в кабинет и долго прохаживался по комнате, обдумывая что-то и жестикулируя. Потом он опять пошел в комнату Адели, остановился перед ее портретом, поскреб себе затылок всей пятерней и процедил сквозь зубы:
– Дон-Жуаны проклятые!
V. «Бедный, наивный ребенок»
В своей жизни многим приходилось путешествовать по русским рекам, но едва ли кто-нибудь из них может составить себе и приблизительное понятие о плавании пароходов аральской флотилии по главной артерии всего среднеазиатского края – Сырдарье.
Медленно, с бесконечными препятствиями самого разнообразного свойства, чуть-чуть вспенивая мутную воду своими высокоустановленными колесами, шаг за шагом подвигается неуклюжий, плоскодонный пароход и тянет на буксире за собой такую же неуклюжую баржу, а иногда и две.
Наступает ночь, быстро темнеют печальные окрестности, последний красноватый отблеск исчез с вершины мачты и окраин пароходных труб. Линия плоского берега, то изжелта-песчаная, волнистая, то заросшая бесконечными, непроходимыми камышами, теряется, сливаясь в темноте в сплошную массу тумана, встающего над мертвой рекой.
Пароход причаливает к берегу и останавливается. Большинство пассажиров высаживаются, разводят огни, ставят шалаши, расстилают войлоки, всякий устраивается, по возможности, комфортабельнее.
Проводится ночь. С рассветом опять все спешат занять свои места на пароходе, на барже, в каютах, под парусиновым навесом, растянутым над всей палубой. Разводятся пары, опять начинается и тянется на целый день утомительное, невыносимо-скучное, черепашье движение. И так подвигаются к далекой цели плавания, делая не более шестидесяти-семидесяти верст в сутки, особенно вверх по течению, когда рейс от Казалы до Чиназа делается не менее как в двадцать пять дней, а чаще в целый месяц.
Мне кажется, что финикияне путешествовали именно подобным образом и приблизительно с такой же скоростью, когда им пришлось исполнить просьбу египетского царя Нехао1.
Пароход «Арал» уже часа три как остановился на ночлеге близ урочища «Баюзак на Джаман-Дарье». Оригинальный бивуак раскинулся по берегу, занимая небольшую песчаную отмель, единственную, не заросшую камышами; кругом же сплошь тянулись густые заросли, то неподвижно тихие, таинственные, то внезапно всколыхнувшиеся и глухо шумящие от легких порывов влажного, пропитанного туманом речного ветра.
Ночь была темная, безлунная, мглистая; ни одной звезды не было видно на небе; как привидения, подымались и белели во мраке высокие пароходные трубы; между ними, на мостике, медленно двигалась взад и вперед такая же неопределенная, беловатая фигура часового.
Вот еще кто-то поднялся на мостик; легкие ступеньки трапа заскрипели под ногами взошедшего, мелькнула белая фуражка, заискрилась красная точка закуренной сигары.
Дмитрию Ледоколову не спалось в душной, тесной каюте: там было так жарко, там так невыносимо мучили и словно огнем жгли кожу какие-то пренесносные паразиты, а тут еще вдобавок забрались в голову черные думы, печальные воспоминания, другое что-то, неясное, в чем еще Ледоколов не мог отдать себе отчета.
«Эх!» – вздохнул он, надел сапоги, надел свое парусиновое пальто, шапку, захватил с собой буйволовый хвост на деревянной ручке для отмахивания мириад назойливых комаров, забивающихся в нос, рот, уши, не дающих ни промолвить слова, ни даже свободно вздохнуть без этого спасительного хвоста – необходимой принадлежности каждого, временного и постоянного обитателя этой местности, – закурил сигару и выбрался на палубу.
Прежде, чем попасть на мостик, ему надо было пройти мимо небольшой двери, ведущей в каюту у правого колеса. У этой двери, до половины стеклянной, завешенной изнутри зеленой шторкой, Ледоколов на минуту при остановился и вздохнул протяжнее обыкновенного. В этой каюте горел огонь – спущенная шторка светилась ярко-зеленым, изумрудным транспарантом. На этом светлом фоне мелькнул неясный силуэт. Ледоколов замер, как легавая собака на стойке. Силуэт исчез. Ледоколов вздохнул еще раз и пошел дальше, осторожно шагая через свертки канатов, через головы двух спящих кочегаров, пробираясь к трапу.
Яркие огни пылали у самой воды на берегу, около них двигались темные фигуры кашеваров. Сырой камыш тлел в той стороне, откуда потягивал ветер, и густой белый дым стлался над бивуаком. Там и сям белелись конусы наскоро поставленных палаток; злобно ворчала собака, насторожив уши и косясь на туман, будто чуяла там невидимого врага; кто-то тихим, ровным голосом рассказывал какую-то бесконечную сказку; кто-то бредил во сне и метался; отовсюду несся храп спящих, и уныло, монотонно звенели мириады комаров, легкими, туманными облачками носившихся над водной поверхностью.
– Мама, ты не спишь? – тихо спросила Адель, приподнимаясь с кушетки и отыскивая ногой туфлю.
– Ох, что-то нет сна, так душно, жарко! – простонала Фридерика Казимировна, тяжело ворочаясь на раскинутом складном кресле-кровати.
– Разве отворить дверь?
– Что ты, что ты! Налетят комары, и тогда что мы будем делать? Пододвинь ко мне арбуз. Ты его опять не прикрыла салфеткой.
Рой мух загудел по каюте, когда Адель
