немалое сомнение. Если же что узнает определенного, то уведомит тотчас же. Г-жа Брозе, по его расчету, должна прибыть в Чиназ к двенадцатому июля, даже, может быть, раньше, если ничто не задержит плавания парохода.
– Это значит, – рассчитывал Иван Илларионович, – дней через пять надо послать в Чиназ экипаж, или же, что самое лучшее, поехать самому и там дожидаться прибытия парохода… Однако это хорошо, что я поспешил отделкой комнат…
Далее сообщал Катушкин, что Перлович, через своих агентов, скупил весь спирт, находившийся в фортовых складах, и грузит его на баржи… Цену на крупу и муку поднял на двадцать процентов, а пшеницу в Казале законтрактовал еще на корню; и как бы вследствие сих его действий не причинилось бы какого вреда относительно последнего подряда, ибо агенты его, то есть Перловича, действуют крайне быстро и небезуспешно.
«Погоди, брат, я тебе крылья то пообломаю! – думал Иван Илларионович. – Ишь, ты, гусь каков, как я погляжу!»
Он вспомнил дружеские рукопожатия над остывшим блюдом с котлетами.
Затем Катушкин просил выслать в Казалу денег и, сколь возможно, не замедлить высылкой. Заканчивалось письмо всякими добрыми пожеланиями, кои шлет ему по гроб верный, вечно обязанный слуга его, Иван Катушкин.
– Лошадей выводи хорошенько, хомуты оботри насухо и смажь! – распорядился Лопатин, вылезая из коляски.
Он прошел через двор, поднялся на террасу, задрапированную полосатым тиком, вынул ключ из кармана и отпер дверь, украшенную мелкой азиатской резьбой по темному карагачу.
Он вошел в помещение, предназначенное для г-жи Брозе и Адели. Все здесь было обдумано и приспособлено к своему назначению. Пол приемной был устлан ковром, вдоль стены тянулись упругие низенькие диваны с подушками-валиками в турецком вкусе; в углах и перед диванами стояли столики, на них китайские вазочки с цветами, курительницы, пепельницы и разные безделушки; по стенам были развешены картинки довольно пикантного свойства; фигурные, золоченые рамы так красиво обрисовывались на шелковистом фоне узорного адраса[31], которым были обиты стены комнаты. Большой матовый фонарь спускался с потолка как раз над серединой круглого стола. Прямо была широкая стеклянная дверь, ведущая на террасу, в сад, направо дверь в спальню Фридерики Казимировны, налево – в спальню Адели. Из этой последней спальни еще вела куда-то небольшая дверь; она была заперта и даже заставлена большим трюмо, так что с первого раза ее даже невозможно было заметить.
В комнатах было немного душно и пахло розами, горьким миндалем и мускусом. Иван Илларионович открыл окна, велел подать себе платье и переоделся из фрака в летний костюм, весьма напоминающий те балахоны, что носят американские плантаторы. Затем он развалился в покойном качающемся кресле и опять принялся мечтать. Иван Илларионович сегодня находился в каком-то особенном, мечтательном настроении.
На письменном столе, в темной бархатной раме, стоял превосходный акварельный портрет будущей обитательницы этой комнаты. Лопатин не спускал глаз с этого портрета.
И вдруг вспомнилась ему сегодняшняя встреча на шоссе. Сходства много, очень много; те же насмешливые, задорные глазки, та же улыбка, даже голос…
– Кушанье на столе. Господин там какой-то дожидается! – показался в дверях кудреватый парень в поддевке.
– А, что такое?
Лопатин точно проснулся, протер кулаком глаза и даже потянулся.
– Кто там такой?
– Не могу знать, впервой вижу, одежа невоенная!
– Ну, сейчас выйду. Попроси в гостиную… или нет, постой, зови лучше наверх!
Парень скрылся за дверью, а Лопатин стал поправлять перед трюмо свой костюм, пришедший немного в беспорядок. Потом он зашел за трюмо, щелкнул там чем-то и более оттуда не показывался.
Он теперь находился уже в своем кабинете и оттуда слышен был только его голос, отдававший какие-то приказания.
В ту же ночь Марфа Васильевна, вернувшись довольно поздно, почти перед рассветом, к себе домой, нашла посреди комнаты ящик довольно больших размеров, на крышке которого ясно значилось, что посылка эта предназначалась именно ей, а не кому другому.
В ящике оказалось прекрасное новое дамское седло со всеми принадлежностями.
Марфа Васильевна улыбнулась и подумала: «Хорошо бы, если бы за седлом последовала лошадь, а там…»
– Набрюшников, вы можете теперь ехать домой! – обратилась она к казачьему офицеру, сопровождавшему ее и принимавшему самое деятельное участие в раскупорке ящика. Теперь он стоял посреди комнаты в выжидательной позе.
– Марфа Васильевна! – захлебнулся, было, Набрюшников.
– Что вы?
– Здесь, на пороге вашей двери, я готов провести всю ночь…
– Хорошо, только выйдите прежде и позвольте мне запереть дверь на ключ!
И она хлопнула дверью как раз перед носом опечаленного кавалера.
Марфа Васильевна начала раздеваться, а Набрюшников сел на свою лошадь и шагом поехал по узкому переулку.
IV. Бурченко и его предложение
– Кто там такой – взглянуть разве, кого это Господь посылает?
Лопатин отдернул немного дверную драпировку и посмотрел в образовавшуюся щель.
Там стоял Бурченко и, заложив руки за спину, рассматривал арматуры из азиатской сбруи и оружия, развешанные по стенам комнаты.
«Личность новая, не видал никогда! – подумал Иван Илларионович. – По какому бы это делу?»
– Здравствуйте! Чему обязан вашим посещением? – громко произнес он, выходя из своего кабинета.
Бурченко обернулся.
– Отставной капитан Бурченко, позвольте отрекомендоваться, – произнес он, – а пришел к вам по делу, и если вы можете уделить мне часок времени, то с позволения вашего…
– Вы обедали?
– Позавтракал довольно плотно и очень даже недавно.
– Ну, жаль! – пожал плечами Иван Илларионович. – Я, видите ли, очень проголодался и намерен сесть сейчас обедать; если это вас не стеснит…
– Нет, отчего же, вы себе обедайте, а я вам буду рассказывать. К концу обеда, может быть, до чего-нибудь и договоримся!
– Ну, вот и прекрасно. Итак, милости просим!
Лопатин вышел на террасу, где был накрыт обеденный стол. Бурченко пошел за ним, прихватив с собой какой-то сверточек, лежавший на стуле вместе с его белой, холщовой фуражкой.
Посетитель как-то сразу понравился Ивану Илларионовичу, хотя его немного потертый костюм и пыльные, высокие сапоги произвели на него сначала не совсем выгодное впечатление.
– Ну-с… Да вы, может быть, скушаете чего-нибудь? Эй, подайте еще прибор!
– Не беспокойтесь, пожалуйста!
Лопатин уселся в кресло и подвязал салфетку под горло.
«Любит, должно быть, покушать», – смекнул Бурченко, глядя на эти приготовления.
Хозяин улыбнулся и кивнул головой, как бы приглашая Бурченко приступить к делу.
– Небезызвестна вам, хотя вы, сколько я знаю, в этом крае еще недавно, – начал гость, когда Лопатин покончил с тарелкой зеленых щей с яйцами, – та нужда, которую мы здесь терпим от недостатка топлива…
– Гм… – прокашлялся Лопатин.
– Лесов нет, то есть они есть, да далеко в горах, чуть не за облаками, садов
