освоились…
– Мне страшно, вы говорите зловеще. Господи! Что же со мной будет? – чуть не заплакала Адель.
– Видимое дело, вас продают. Вас губят! – воодушевился Дмитрий Николаевич.
– Губят! – тихо, чуть слышно повторила Адель.
– Я не решаюсь даже назвать настоящим именем то, что хотят из вас сделать. Но не плачьте, дитя мое, не плачьте. Еще не поздно, еще не все потеряно!
Адель стояла перед ним, закрыв лицо руками. Ледоколов внутренне торжествовал. Он сиял!
– Меня обманывают? Обманывают? Да?
– Да, да! И я решился помешать этому, открыть вам глаза… Что вы, что с вами?
Ошеломленный Ледоколов отшатнулся назад и смотрел на Адель широко раскрытыми глазами.
Она смеялась ровно, почти беззвучно, глазенки ее искрились в темноте.
– Неужели вы думаете, что вы мне сказали хотя что-нибудь нового? Кто же из нас теперь «бедный, наивный ребенок»?
– Адочка, Ада! – послышался снизу голос Фридерики Казимировны.
– Иду, мама, сейчас! Ну, до свиданья! Уже рассветает!
– Ада!
– Да погоди, мама, какая ты несносная! Ну, слушайте же теперь: вы мне очень нравитесь, надеюсь, что по приезде в Ташкент вы не прекратите нашего знакомства, завязавшегося в дороге. Прощайте!
Адель сбежала с лестницы, и через секунду щелкнула дверная задвижка их каюты.
– Ах, Ада, я так боюсь за тебя! – говорила Фридерика Казимировна в каюте.
– Это еще что? – не переставала смеяться Адель.
– Ты такая увлекающаяся, влюбчивая!
– Вся в тебя, maman!
Адель покосилась в ту сторону, где была капитанская каюта.
– Ты права, и поэтому, по собственному опыту, я желаю тебя предостеречь, так сказать, открыть тебе глаза!
На всю каюту разразилась Адель громким, неудержимым хохотом. Фразы были так похожи.
– Pas de danger! Pas de danger!3 – хохотала она, и ее веселый смех доходил до ушей растерявшегося, пораженного, все в одной и той же позе стоявшего Ледоколова.
Рассветало. Зашевелился народ, затрещал смолистый саксаул в пароходных топках. Боцманский свисток прокатился развеселой, лихой трелью.
– Разводить пары! – хрипло пробасил сонный голос в капитанской каюте.
VI. «От скуки больше»
Капитан Сипаков, заведующий почтой в «Забытом» форте, произнес: «пики!», почесал колено и зевнул так, что у него даже хрустнуло за ушами.
– Стоит вистовать из-за такой дряни! – заметил юнкер Подковкин, малый лет за сорок, никак не осиливший до сего преклонного возраста русской грамоты и четырех правил арифметики и потому не удостоенный офицерского ранга.
– Нет, отчего же? Потрудитесь открыть! – заявил маркитант Моисей Касимов, не то из литовских жидов, не то из казанских татар.
– Порассмотрим… Эге! Ну-ка! Так! Еще, пожалуй, ремизец будет!
– Ну те к черту! Только пульку затягиваешь!
– Позвольте же, нельзя же!
Сипаков дремлет, пока Касимов разбирает его игру. Подковкин косится на графин и тарелку с остатками какой-то соленой снеди.
– Еще бы немножко рыбки-то подкрошили, Анфиса Петровна! – сладким голосом обращается он к перегородке.
– Не довольно ли? – слышится приятный, несколько ожирелый женский голос.
– Соснуть перед вечерним-то чаем. Эка скука, прости, Господи! – произносит Сипаков, он же хозяин дома.
– Тоска такая, страсть! – вздыхает за перегородкой Анфиса Петровна, его половина.
– Скоро почту ждать надо, вы уж не забудьте газетку или книжечку какую! – просит маркитант и отмечает мелом на истертом, порыжелом сукне карточного стола.
– Э-эх! – зевает Сипаков.
– А-ах! – зевает Анфиса Петровна.
– И то идти спать! – решает юнкер Подковкин, поднимаясь со стула.
Выпили гости, выпил хозяин; разошлись, залегли каждый на своем месте, и понесся храп по всему форту Забытому.
Мертвая тишина, тоска, скука!
Серое, знойное небо, серая даль, серые, бесконечные чащи джиды, колючего терновника, серые сыпучие пески, серая лента дороги, на которой давно уже не видно ни одного живого существа, и покойным, мягким, двухвершковым слоем лежит солонцеватая пыль, бережно храня полукруглые следы верховой лошади, расползшийся след верблюдов, прошедших здесь чуть не трое суток тому назад. Серые, однообразные линии крепостного вала, скучный казенный фасад одноэтажной казармы, покривившийся полосатый флагшток и безжизненно висящая на нем запылившаяся тряпка.
А неподалеку, сквозь редеющую чащу, – мутная, ленивая река, словно дремлющая в своих печальных берегах, словно втихомолку прокрадывающаяся мимо Забытого форта, боясь как-нибудь потревожить бесконечный сон его обитателей.
Жар, зной, духота. Не шелохнется воздух, не провеет в нем ни одна живая струйка и не разнесет по беспредельной степи ни этого смрада помойных ям, поднимающегося из-за угла полуразрушенной башни – остатка прежних кокандских укреплений, ни кислого, капустного запаха солдатских кухонь, приютившихся рядом с башней, ни даже спиртуозного запаха от маркитантских бочек, выставленных на солнце для просушки.
Все живое дремлет и спит, забившись от этой мертвящей жары всюду, где только есть хоть какой-нибудь намек на тень и прохладу. Ни одной собаки не видно на улице; даже около навеса мясника, где их собираются всегда целые стаи, и здесь дремлет только одна паршивая, рыжая собачонка и зализывает во сне свою искалеченную лапу.
Большая, жирная свинья, с полудюжиной поросят, одна только бродит по опустелым улицам и глухо, внушительно хрюкая, тычет своим рылом во все, что только не найдет для себя любопытного. Перешла она улицу, подобрала мимоходом дынную корку, захватила кстати подошву солдатского сапога да наколола рыло на гвоздь и бросила.
У опрокинутого тележного ящика, правее дегтярного бочонка, лежит старое солдатское кепи, рядом виднеется стриженый затылок, корявая рука, сжатая в кулак; закушенный пучок зеленого лука стиснут в этом кулаке; рой мух гудит над спящим, и слышно тяжелое, носовое прихрапывание.
Ткнула свинья рылом в этот загорелый, мясистый затылок; один поросенок принялся теребить лук из кулака, другой стал обнюхивать кепи, третий наведался, нет ли чего в дегтярном бочонке, четвертый еще полез куда-то.
– Отстань, земляк! Не могу больше! – глухо мычит во сне кузнец Малышка, унтер. – Сказано, шабаш, да и полно! Тетка Дарья, отваливай. Ишь ты, каторжная, а я было…
Воспаленные глаза на минуту открываются.
– Комендантская! – бормочет кузнец и, повернувшись на другой бок, снова предается своему сладкому far niente1.
Свинья со всем семейством путешествует далее.
А по дороге, мелькая в зарослях, шажком плетется верблюд; он тащит за собой что-то вроде тележки на трех колесах, вместо четвертого подвязана гибкая жердь; на этой повозке большой кожаный чемодан с железной цепью, несколько зашитых в холст ящиков, два-три узла; поверх всего сидит казак-оренбуржец в серой армячиннoй рубахе, с винтовкой за плечами. Совсем почти голый киргизенок сидит на горбах верблюда и всматривается вдаль: не завидит ли над этой бесконечной чащей тонкую черточку крепостного флагштока.
Это идет давно ожидаемая, желанная почта в форт Забытый, а отсюда она пойдет уже далее, по остальным фортам, вплоть до самого Ташкента.
Проснулся перед
